Виктор Широков - Иглы мглы

От короля до моли,
хоть зрячи, всё — слепы,
мы все играем роли
по милости судьбы.
Приманка ли, обманка
трепещет на ветру,
и сладко жжется ранка,
живая поутру.
А вечером поглубже
уйдя в чужую тень,
подумай-ка получше,
чем встретить новый день.
И прошептав неслышно
два слога, как пароль,
душою ты продышишь
к утру другую роль.

В душе — предвестие разлуки. Скрежещет время-маховик. Рябина заломила руки, прощаясь с летом в этот миг. А как восторженно и пьяно она могла еще вчера сыграть на лунном фортепьяно твист, рок-н-ролл, et cetera… Сегодня подурнели листья. С осенним возрастом в борьбе ее доверчивые кисти опять протянуты к тебе. Взрывает цепь ассоциаций любви неодолимый пласт, и ты не можешь отказаться от этих торопливых ласк.

Лес переполнен чертовщиной.
Грибами. Ягодой. Орехами.
Ты — женщина, а я — мужчина.
Вот и приехали.
Еще сидим на чемоданах
и дурью маемся.
А лес бушует без обмана
и не ломается.
Он ждет нас каждую минуту,
заманивая всеми тропками,
чтоб сделать сильным лилипута
и смелой — робкую.

Поглажу дерево рукою,
почувствую через кору
движенье встречное, такое,
чему и слов не подберу.
Оно без рук меня обнимет,
оно без голоса шепнет,
и все печали отодвинет,
как будто главное поймет.
Не нужно зряшное мусолить,
любовь переживет века.
Кора шершавая, в мозолях,
как будто бабушки рука.

Пейзаж подмосковный обычен:
березы, осины, дубы.
И что ты, художник, набычен,
неужто страшишься судьбы?
От времени сточены зубы
и десны — растертые в кровь.
А все-таки мы — однолюбы,
ты веришь в такую любовь?
В любовь к неказистой отчизне,
какая с годами сильней,
которая больше всей жизни,
ведь жизнью обязаны ей.
И этот пейзаж подмосковный,
такой заурядный пейзаж
до слез прошибает невольно
и требует взять карандаш.
Запомни, запомни, запомни:
березы, осины, дубы…
Ведь это воистину корни
твоей невеликой судьбы.

До чего скрипучие полы, расскрипелись пьяно половицы. Да уж, не продать из-под полы, сбрасывая лихо рукавицы, совесть. Незаметно. Воровски. Упиваясь собственным всезнайством. Чтобы позже, мучась от тоски, распроститься с нажитым хозяйством. С нажитым богатством. Ничего человек не унесет с собою. Одного себя лишь, одного. Почему же все берет он с бою? Почему не думает о том, что он наг приходит, наг уходит, вечно скарбом набивает дом и скорбит при нищенском доходе? Но занозы совести остры, не спасут любые рукавицы. Ни рубанки и ни топоры гладко не затешут половицы. Не утешат, не утишут зуд совести, мук нравственных, коллизий вечных и от судей не спасут ни при соц., ни при капитализме.

Мне нравится погода без всяческих невзгод, такое время года, когда душа поет. Ликует неба просинь, бликует солнце в глаз… Малеевская осень сегодня началась. Деревья не понуро повдоль дорог стоят, и мощные фигуры писателей хранят. От дождика и града, и всяческих невзгод. Ведь высшая награда, когда душа поет. Когда такое время, когда такая явь. Ты только ногу в стремя попробуй не поставь. Страна, как конь, несется на западный манер и сесть на иноходца сейчас дурной пример. Ликуйте, инвалиды! Ликуйте, дураки! Стремиться в индивиды сегодня не с руки. Аж в воздухе витает особенный миазм, который вызывает наш кап. энтузиазм. Хотели перемены, шептали как пароль, так жмите в бизнесмены, скорей входите в роль! Друг другу продавайте потертые штаны, ведь вы при этом, знайте, надежда всей страны. А что при этом самом одни штаны на всех — молчать… Не имут сраму взалкавшие успех. А что при этом самом все больше алкашей — молчать… Не имут сраму наследники вождей. И все-таки погода сегодня хороша, и радостно природе ответствует душа. И все-таки надеясь на счастия залог, я этою идеей закончу монолог.

Мои соседи — простые люди.
Они — не писатели, а читатели.
Они любовные романы любят,
а стихи посылают к чертовой матери.
Они не верят пестрым газетам
и очень редко — новым вождям.
Им бы теплые ватерклозеты
и хороший зонтик к осенним дождям.
Мои соседи получают зарплату,
кстати, очень маленькую, если назвать.
Их мучения Понтию Пилату
и не снились, когда приходится покупать.
Когда приходится заходить в магазины,
на базар или вдруг толкнуться в ларьки,
оказывается: деньги не из резины,
и огорчения бывают горьки.
Мои соседи — не самоубийцы,
они успокаивают сами себя
и снова, Боже, такие тупицы,
тупо кино по TV следят.
И никто им никогда не поможет,
только проповедник помашет рукой…
Года за годами — одно и то же.
Я восхищен ими. Я и сам такой.

Летит со всех московских колоколен
неугомонный звон на сто колен:
рожденный пленным выбирать не волен,
рожденный вольным не приемлет плен.

В 15 лет — восторг, с самим собою торг, мечта: скорее стать нобелиатом; вот только — по стихам иль все же — по трудам, в которых расщеплен весь мир, как атом? А в 22 уже женат, хотя в душе по-прежнему свободен, как стихия. И в 27 избит не той судьбой, а быт, какой еще бывает быт в России… А в 30 — суета, компания не та и в голове лишь книги или бабы. Дожить до 40, надеясь, что строка останется в истории хотя бы. И снова в 50 одни долги висят, как впившиеся намертво пиявки. Быть может, в 60 издаст Гослитиздат твои двадцатилетние заявки. И если повезет, то в 70 народ тебя на четверть, может быть, узнает. А в 80 — мрак и снова всех собак повесит на тебя печать родная. И гробовой плитой предстанет шрифт литой, и позабудут разом псевдонимы. Весь твой восторг, наив, даст Бог, сдадут в архив и аспирантки будут бегать мимо. Столетний юбилей вдруг званья "соловей поэзии российской" удостоит и лет через 500 случайно идиот тебя прочтет и матерком покроет. А ты не повернешь, не опровергнешь ложь, хоть истина тебе необходима… Так вот она, судьба, поэзии раба и рифм неповторимых господина. Зачем же вновь и вновь взрывается любовь к созвучиям и мучатся подростки, и снова лавр цветет, и новый идиот блаженно рвет его на перекрестке?

Одна любовь из чувств священна
к Отчизне, главной из свобод.
Как капля в море опущенна,
я растворен в тебе, народ.

Век близится к закату.
Чудовищный закат.
Кто в этом виноваты?
Никто не виноват.
Тесно пальто на вате.
Рукав коротковат.
Портные виноваты?
Никто не виноват.
Палач хрипит в кровати.
Для дела староват.
Что, жертвы виноваты?
Никто не виноват.
Россия, моя мати,
спаситель твой распят.
Евреи виноваты?
Никто не виноват.
Лишь я с лицом помятым,
с зарубками расплат,
почти не виноватый,
всех больше виноват.