Виктор Широков - Иглы мглы

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Зачем, когда вошли в обыкновенье
лирические эти отступленья,
но, к слову, снова хочется сказать,
что я — земляк с Василием Каменским,
хотя знаком с его рывком вселенским
увы, не лично! — лишь через печать.
Каменский, впрямь сын разлюбезной Камы,
поэт и авиатор, футурист,
художник, набросавший жизнь-эскиз,
охотник, расстрелявший жизнь, как драмы,
не раз мелькал мне, словно солнца луч,
из-за житейских непролазных круч.
Живя в Перми с рождения, и я
мечтал о вечных тайнах бытия,
и я в Тифлис стремился и в Москву,
открыл "субботники" у Евдоксии,
но приступы тогдашней рефлексии
усиливали робость и тоску.
Мечта была бесплодною мечтой,
я разве смог бы на вдове жениться,
вдруг дом продать и вскорости разбиться
на самолете в Польше, холостой;
мотор доставить в Пермь и сделать катер,
тут надобен Василия характер.
Я как-то съездил с женщиной одной
в ту Троицу холодною зимой;
осматривал останки колокольни,
был в церкви, послонялся по селу,
и робкий неумелый поцелуй,
наверно, с месяц отравлял покой мне.
К Каменскому — приехал наугад,
кружа его дорогами крутыми,
вдруг вспоминая ветреное имя;
(так в рифму здесь — столичный верхогляд),
попал в его заветный дом-музей,
всмотревшись вновь во всех его друзей.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Рассеивался голубой туман.
Поскрипывал наш дом-аэроплан.
С ажурных крыльев — книжных стеллажей
пыль осыпалась в яростном полете…
Нежданно очутиться в переплете
и — выйти в Жизнь без всяких сторожей!
Покинуть этот милый дом-музей,
вернуться в гвалт, в бессонную столицу,
пожать беду и радости сторицей
и обрести взаправдашних друзей,
чтоб на рассвете в голубой туман
взмывал твой голубой аэроплан.

Вновь я проснулся, в детстве как будто
зимнее утро, зимнее утро…
Выбелил окна росписью иней,
воздух меж стекол солнечно-синий.
Сразу от сердца отхлынула смута
зимнее утро, зимнее утро…
Сразу неробко ступил на крылечко,
выбежал тропкой к взгорку над речкой.
Спрыгнуть готов, пусть высоко и круто
зимнее утро, зимнее утро…
В сердце — доверье, звонкие трели…
Рядом деревья заиндевели.
Ветки, как стропы синь-парашюта
зимнее утро, зимнее утро…
Мороз под пиджак, словно сталь — наждаком…
А я, как кержак, весь оброс куржаком.
Немногословного счастья минуты
зимнее утро, зимнее утро!

В стакане — золотистое вино.
Оно, как солнце, обжигает губы. .
В твоей квартире пусто и темно.
Как людно и как солнечно в Цхалтубо!
Смеяться разучились зеркала.
Со временем стареет амальгама.
За гладкою поверхностью стекла
змеятся трещины, как от порезов шрамы.
Река Риони отразит верней
подвижность черт, знакомую улыбку.
Плыви, купайся, тень среди теней;
пускай другой обнимет стан твой гибкий!
А я, давнишней болью оглушен,
стою на солнцепеке… С опозданьем
обвит, как дерево змеящимся плющом,
вернувшимся ко мне воспоминаньем.

Опять похолодало.
Хоть день горит светло,
да только проку мало.
Опять не повезло.
Не пробежишь аллейкой
в испуганную тишь.
На узенькой скамейке
часок не посидишь.
Опять вползает скука
в заснеженный простор.
Беременная сука
заходит в коридор.
Ей только бы согреться.
Хоть чуточку тепла.
И я с холодным сердцем
все не найду угла.
Вчерашнее прощанье
нейдет из головы.
Предчувствуя заране,
все знали мы, увы!
Но так хотелось счастья,
хоть чуточку тепла.
Казалось, в нашей власти
не разлучать тела.
Но ты идешь по Минску,
а я в лесном кругу
черчу тебе записки
ботинком на снегу.
А впереди маячит
шумливая Москва,
где ничего не значат
вчерашние слова.

Объяснения. Потери.
Каталог былых побед.
Я одною меркой мерил
20 лет и 30 лет.
Дух мой, юношески стройный,
в горний воздух воспарял.
Как быка — меж тем на бойню
гнал — телесный матерьял.
И сошлись парадоксально
тело старца, дух юнца
в новой страсти, и печально
ждали славного конца.
Что же, дева поглядела
на меня через очки.
Разглядела только тело,
дух не виден сквозь зрачки.
И со смехом убежала
вмиг в заснеженную даль.
Тело бедное лежало.
Дух измученно летал.
Так живу, мой друг, отныне;
и раздвоен, и распят.
Так пришли ко мне унынье
и расплата из расплат.
Но и деве той не лучше.
Облетает юный цвет.
И ее сомненье мучит:
тело есть, а духа нет.

Заснеженные сосны.
Послушай пять минут:
Поют они, как кросна;
видать, дорожки ткут
из снега и метели,
из синей тишины. .
Им помогают ели,
усердия полны.
И ты, идя обратно
дорогою судьбы,
оставишь, вероятно
ненадолго следы.

Недавно мы с дочкой, гуляя в лесу,
видали в кустах золотую лису.
Она на прощанье махнула хвостом
и скрылась мгновенно во мраке лесном.
Когда я наверх поглядел, как в оконце,
увидел в прогал краснобокое солнце.
Когда по тропинке пошел напрямик,
наткнулся на синий-пресиний родник.
Когда мы под вечер домой побежали,
то черные тени повсюду дрожали.
И только белела на небе луна,
как чудная лампа, сиянья полна.
И долго звучало порою ночной
зеленое эхо прогулки лесной.

1
Вот и зажил я возле шоссе:
дом — как дом; только странное дело
вечно что-то в квартире шумело,
в придорожной моей полосе.
Был я поутру трезвый как все.
Зубы чистил и брился умело;
только что-то все время шумело,
не являясь в открытой красе.
Дверь я войлоком облицевал,
щели все проложил поролоном,
но по-прежнему шум неуклонно
налетал, словно горный обвал.
Я в аптеке беруши купил.
Я завязывал шапку-ушанку.
Бился шум, словно мячик о штангу,
и до мозга — насквозь — проходил.
Жизни шум, нестареющий шквал,
пролети по скудеющим жилам.
Вот и стал я почти старожилом,
не желая — в "десятку" попал.

2
Вот сижу я, склонясь над столом.
Был отцом я, и сыном, и мужем;
только вряд ли кому-то я нужен…
Все, что было, осталось в былом.
Я, конечно, гожусь на подхват:
принести, отнести, расстараться…
А вот, что я не Фет иль Гораций,
это слишком заносишься, брат!
Вот твой рыночный диапазон
от укропа до свежей картошки;
если хочешь, рифмуй понарошку
и глотай аммиак, как озон.
Не стесняясь заезженных слов,
на автобусе езди беспечно
и не думай, что жизнь бесконечна
для таких безупречных ослов.
Тело будет потом сожжено,
разбегутся поспешно родные
и, быть может, помянут чужие,
если выставят внуки вино.
Так беги, не жалея подков,
бей асфальт заграничным копытом;
путь твой многими вдосталь испытан
и завещан во веки веков.