Виктор Широков - Иглы мглы

3
Есть, как видишь, бутылка вина.
В холодильнике — вот — "Цинандали".
Жизнь прожили мы, проворковали,
не считая, что это — вина.
Перед кем и потом за кого?
виноватим мы дальних и близких;
можем штилем высоким и низким,
только много ли проку с того?
Холодильник легко распахну.
Переставлю на холод бутылку.
Сам себя щелкану по затылку
и отправлюсь к ночному окну.
Все улажу, что мне суждено.
Промелькнут обывателей лица.
С телевизором вряд ли сравнится
бесконечное это кино.
Бог ты мой, я забыл про вино!
Впрочем, завтра оно пригодится,
там — позавтракать, опохмелиться…
Да и вам-то не все ли равно…

4
Что бездарней ночного ума,
коль с душой в постоянном разладе
(знать не знает о новом раскладе
и давно не страшится письма?!)
Подсказала бы летняя мгла,
что с надеждами вышла накладка;
да и так уже вовсе несладко
чаепитье родного угла…
Шел бы лучше, с порядком знаком,
прямо в банщики иль в коновалы,
чем шататься весь день, где попало,
и без толку молоть языком.
Чтоб, прогнав безрассудную стынь,
исцелять всех собак беспородных;
так пристойно весьма и подробно
применяя на деле латынь.
А пока, дорогой, засыпай
и с утра потихонечку трогай,
раз закаялся лунной дорогой
закатиться прямехонько в рай.

Все темнее и злее осенние ночи.
Полногрудо луны забытье.
В темноте среди тысяч людских одиночеств
незаметней мое.
Солнце пепел оставит от долгих пророчеств.
Радость утро прольет.
На свету среди тысяч людских одиночеств
неприглядней мое.

Вновь теснимый желанием странствий,
я воочью увидел Восток,
где над жгучим от соли пространством
в небе плавится солнца цветок.
Поначалу влекли саксаулы,
синью звонкой томил горизонт
и казалось — навеки уснули
эти степи, как перед грозой.
Надвигалась жара, и сушило
даже губы от зноя порой,
но трава эту землю прошила,
словно небо сшивала с землей.
И хлопчатника первые всходы
дали новому чувству толчок,
и ростком шелестнул через годы
повернувшийся к свету Восток.
Я увидел: прошли меж рядами
хлопкоробы — собрать урожай,
чтобы белыми чудо-горами
выше к солнцу подвинулся край.
Словно русские скирды вставали,
в небо прямо взлетали стога…
Этот хлопок белей не едва ли,
чем зимой по России снега.
И хоть было вначале неловко
от горячки нахлынувших слов,
эти фартуки, полные хлопка,
эти руки воспеть я готов.
Мне казалось, что я понимаю
перекличку людей и полей,
знать, недаром сейчас вспоминаю
эти взгляды старух и детей.
Хлопок стал драгоценной поклажей,
мне отныне его не забыть;
вот и время нервущейся пряжей
тянет памяти белую нить.
И когда на глухом полустанке
вдруг ударят с разлету снега,
я навстречу пойду без ушанки,
пусть скользит на морозе нога.
Не почувствую холода дрожи,
снова чувства настигнет обвал…
Это — хлопок, скажу я, быть может,
это хлопок — в России — нагнал…
И колючие белые осы,
остывая в моих волосах,
это хлопок — шепнут мне без спроса,
это хлопок, забудь о снегах…
И тогда, подуставший от странствий,
я опять унесусь на Восток,
где над жгучим от солнца пространством
в небе плавится солнца цветок.

Уходит жизнь. Обыденно. Нелепо.
На перебранки. Ссоры. Пустячки.
А ты хотя бы раз взглянул на небо,
тряпицей чистой протерев очки?
Взгляни на облака или на тучи,
что придавили низкий горизонт;
и, может, этот взгляд тебя научит
в иных событьях находить резон.
А, впрочем, речь совсем не о природе
поступков наших, фокус ведь не в том,
чтоб стать другим иль оказаться в моде,
иль не прослыть беспечным болтуном.
Как мне порой хотелось научиться
открытости, беспечности в себе,
чтоб быть во всем не просто очевидцем,
передоверив отвечать судьбе.
Как в книгах я искал не просто тайну,
а корень тайны, некий интеграл;
и вот сегодня увенчал случайно
трюизм, быть может, лаврами похвал.
Ну, что ж, взгляну и я разок на небо,
как смотрят на кривые зеркала,
чтоб убедиться, до чего нелепо
вся жизнь моя бездумная прошла.
Сниму очки и, близоруко щурясь,
уставлюсь, размышляя, в пустоту;
и в памяти всплывет сквозь хмурость юность,
как будто в ливень — дерево в цвету.
Пусть ветер рвал доверчивые ветви,
пусть осыпалась розовая цветь,
но этот образ мне верней ответит,
зачем необходимо сердцу петь.
Да, отцвело и накренилось древо;
да, и плодов покамест не видать,
но эти ветви обнимали небо,
хоть не могли о встрече рассказать.
И пусть уходит жизнь… Во все лопатки
пускай бежит, на части не деля,
на верх и низ, делитель и остатки,
как неразрывны небо и земля.

Один сквозь сад иду в тиши.
Устали ноги.
Как эти розы хороши
и как убоги!
Казалось бы — спеши, пиши.
А что в итоге?
Как эти розы хороши
и как убоги!
Необязательность души
Тревожит многих.
Как эти розы хороши
и как убоги!
Один всю жизнь копил гроши.
Другой — дороги.
Как эти розы хороши
и как убоги!
А все-таки живи, греши,
Плати налоги…
Как эти розы хороши
и как убоги!

Я понял цену дружбе и любви:
тогда хорош, когда дела в порядке;
и никого на помощь не зови,
когда лежишь, как в детстве, на лопатках.
Я ошибался в жизни много раз,
но все равно не накопился опыт;
и как принять сиротство напоказ,
коль сердце в ребра кулаком колотит.
И я пытался быть таким, как все;
шуршать, как мышь, своим кусочком сала…
Но как бы жизнь на дыбном колесе
меня ни распинала, ни ломала,
я говорю заветные слова,
я в полный рост иду, подняв забрало,
на проходимцев, ибо тем права
святая тень, что только жизни — мало.
И надо не сдаваться, и суметь,
отстаивая в драках идеалы,
все тем же чистым пламенем гореть,
а не тянуть надежней одеяло.
Мне — 38, возраст не такой,
чтоб упиваться ранней сединою.
К чертям покой! Пусть будет под рукой
родимое пространство ледяное.
Я обречен сражаться до конца.
Врагов моих пускай не убывает.
И только свет любимого лица
в моих метаньях силы добавляет.
Я знаю: дом отцовский не сгорел,
хотя и продан новым постояльцам;
и мой удел, как дедовский надел,
надежно подчинен упрямым пальцам.
Я верю: материнская рука
опять, как в детстве, боль мою утешит;
и каждая строка черновика
когда-то будет вещей, не поспешной.
Тогда — вперед, разбрызгивая грязь,
по сыроватым пажитям апрельским;
туда, туда, где, ласково светясь,
желтеет солнца шар над перелеском.
Через косые резвые дожди
ветрам навстречу, радуясь и плача;
и вглядываясь, что там впереди,
надеяться азартно на удачу.