Игорь Губерман - Гарики на все времена (Том 2)

Сами видя в себе инородцев,
поперечных российской судьбе,
очень много душевных колодцев
отравили мы сами себе.

Всегда из мути, мглы и марева
невыносимо черных дней
охотно мы спешим на зарево
болотных призрачных огней.

Российской бурной жизни непонятность
нельзя считать ни крахом, ни концом,
я вижу в ней возможность, вероятность,
стихию с человеческим яйцом.

Россия обретет былую стать,
которую по книгам мы любили,
когда в ней станут люди вырастать
такие же, как те, кого убили.

Я, в сущности, всю жизнь писал о том, как
мы ткали даже в рабстве нашу нить,
достанет ли таланта у потомка
душой, а не умом нас оценить?

В России ни одной не сыщешь нации,
избегнувшей нашествия зверей,
рожденных от безумной радиации,
текущей из несчетных лагерей.

Бурлит людьми река Исхода,
уносит ветви от корней,
и молча ждет пловца свобода
и сорок лет дороги к ней.

Еврей весьма уютно жил в России,
но ей была вредна его полезность;
тогда его оттуда попросили,
и тут же вся империя разлезлась.

Мы ушли, мы в ином окаянстве
ищем радости зренья и слуха,
только смех наш остался в пространстве
флегматичного русского духа.

Мой жизненный опыт — вчерашен,
он рабской, тюремной породы,
поэтому так ошарашен
я видом иной несвободы.

Я скучаю по тухло-застойной
пошлой жизни и подлой морали,
где, тоскуя о жизни достойной,
мы душой и умом воспаряли.

Я уезжал, с судьбой не споря,
но в благодетельной разлуке,
как раковина — рокот моря,
храню я русской речи звуки.

Я пишу тебе письмо со свободы,
все вокруг нам непонятно и дивно,
всюду много то машин, то природы,
а в сортирах чисто так, что противно.

Навеки в нас российская простуда;
живем хотя теплично и рассеянно,
но все, что за душой у нас, — оттуда
надышано, привито и навеяно.

Чисто русский, увы, человек —
по душе, по тоске, по уму,
я по-русски устроил свой век
и тюрьму поменял на суму.

От моей еврейской головы
прибыль не объявится в деньгах,
слишком я наелся трын-травы
на полянах русских и лугах.

Боюсь с людьми сходиться ближе,
когда насквозь видна их суть:
у тех, кто жил в вонючей жиже,
всегда найдется что плеснуть.

Один еврей другого не мудрей,
но разный в них запал и динамит,
еврей в России больше, чем еврей,
поскольку он еще антисемит.

Игра словами в рифму — эстафета,
где чувствуешь партнера по руке:
то ласточка вдруг выпорхнет от Фета,
то Блок завьется снегом по строке.

И родом я чистый еврей, и лицом,
а дух мой (укрыть его некуда) —
останется русским, и дело с концом
(хотя и обрезанным некогда).

Люблю Россию: ширь полей,
повсюду вождь на пьедестале...
Я меньше стал скучать по ней,
когда оттуда ездить стали.

Мечтал я тихой жизнью праздной
пожить последние года,
но вал российской пены грязной
за мной вослед хлестнул сюда.

До боли все мне близко на Руси,
знакомо, ощутимо и понятно,
но Боже сохрани и упаси
меня от возвращения обратно.

В евреях легко разобраться,
отринув пустые названия,
поскольку евреи — не нация,
а форма существования.

Давным-давно с умом и пылом
певец на лире пробренчал:
любовь и голод правят миром;
а про евреев — умолчал.

Развеяв нас по всем дорогам,
Бог дал нам ум, характер, пыл;
еврей, конечно, избран Богом,
но для чего — Творец забыл.

Везде цветя на все лады
и зрея даже в лютой стуже,
евреи — странные плоды:
они сочней, где климат хуже.

Я прекрасно сплю и вкусно ем,
но в мозгу — цепочка фонарей;
если у еврея нет проблем —
значит, он не полностью еврей.

Я подлинный продукт еврейской нации:
душа моя в союзе с диким нравом
использует при каждой ситуации
мое святое право быть неправым.

Пучина житейского моря
и стонов, и криков полна,
а шум от еврейского горя
тем громче, чем мельче волна.

Евреи рвутся и дерзают,
везде дрожжами лезут в тесто,
нас потому и обрезают,
чтоб занимали меньше места.

В истории все повторяется вновь
за жизнь человечества длинную,
история любит еврейскую кровь —
и творческую, и невинную.

Как тайное течение реки,
в нас тянется наследственная нить:
еврей сидит в еврее вопреки
желанию его в себе хранить.

Евреи собираются молиться,
и сразу проступает их особость,
и зримо отчуждаются их лица,
и смутная меня тревожит робость.

Есть мечта — меж евреев она
протекает подобно реке:
чтоб имелась родная страна
и чтоб жить от нее вдалеке.

На пире российской чумы
гуляет еврей голосисто,
как будто сбежал из тюрьмы
и сделался — рав Монте-Кристо.

Думаю, что жить еврею вечно,
капая слезу на мед горчащий;
чем невероятней в мире нечто,
тем оно бывает с нами чаще.

Хотя они прославлены на свете
за дух своекорыстья и наживы,
евреи легкомысленны, как дети,
но именно поэтому и живы.

Знак любого личного отличия
нам важней реальных достижений,
мания еврейского величия
выросла на почве унижений.

В еврейском духе скрыта порча,
она для духа много значит:
еврей неволю терпит молча,
а на свободе — горько плачет.

У Хаси энергии дикий напор,
а вертится — вылитый глобус,
и если поставить на Хасю мотор,
то Хася была бы автобус.