Игорь Губерман - Гарики на все времена (Том 2)

Мне лень во имя справедливости
тащить себя сквозь вонь и грязь,
моё лентяйство — род брезгливости,
и скучно мне, с гавном борясь.

Мне кажется, что я умру не весь,
окончив затянувшийся мой путь:
душе так интересно было здесь,
что вселится она в кого-нибудь.

Хотя и прост мой вкус конкретный,
но не вульгарно бездуховен:
ценю тем выше плод запретный,
чем гуще сок его греховен.

Среди мировых безобразий
один из печальнейших фактов —
распад человеческих связей
до пользы взаимных контактов.

И формой стих мой вовсе не новинка,
и с неба дух не веет из него,
но дерзостно распахнута ширинка
у горестного смеха моего.

В цепи причин и соответствий —
полно случайностей лихих,
у жизни множество последствий,
и наша смерть — одно из них.

Рождаясь в душевном порыве высоком,
растя вопреки прекословью,
идеи сперва наливаются соком,
потом умываются кровью.

Летят тополиные хлопья,
ложатся на землю, как пух...
Забавно, что время холопье —
весьма совершенствует дух.

Свои позиции, приятель,
когда сдаёшь за пядью пядь,
то всем становишься приятен,
как многоопытная блядь.

Еврейский дух предпринимательства
так безгранично плодовит,
что сторожей законодательства
повсюду трахнуть норовит.

Бывает весьма сокровенно
скрещение творческих судеб,
и тоньше других несравненно —
Сальери о Моцарте судит.

Любой злодей и басурманин
теперь утешен и спокоен:
в России был он Ванька Каин,
у нас он будет — Венька Коэн.

И понял я: пока мы живы,
что в наше время удивительно,
являть душевные порывы —
необходимо и целительно.

Вон у добра опять промашки,
а вот — нелепые зевки...
Где зло с добром играют в шашки,
добро играет в поддавки.

Когда я срок мой подневольный
тянул по снегу в чистом поле,
то был ли счастлив мой конвойный,
который жил на вольной воле?

Конечно, мы теперь уже не те,
что раньше, если глянуть со вниманием:
мы раньше прозябали в темноте,
а ныне — прозябаем с пониманием.

Возьму сегодня грех на душу,
сгоню унылость со двора,
все обещания нарушу
и выпью с раннего утра.

Когда не в силах я смеяться —
устал, обижен, озадачен, —
то у меня лицо паяца,
который в Гамлеты назначен.

Ушли мечты, погасли грёзы,
увяла пламенная нива,
и по полям житейской прозы
душа слоняется лениво.

За то, что дан годов избыток
(а срок был меньший уготован), —
благодари, старик, напиток,
которым весь ты проспиртован.

Увидя стиль и буржуазность,
я вмиг собрал остаток сил:
явив лихую куртуазность,
хозяйку в койку пригласил.

День у пожилых течёт не мрачно;
в жилах ни азарта нет, ни ярости;
если что сложилось неудачно —
сразу забывается по старости.

Души моей заветная примета,
утеха от любого в жизни случая —
беспечность, неразменная монета,
основа моего благополучия.

Печаль еврея пожилого
проистекает из того,
что мудро взвешенного слова
никто не жаждет от него.

Когда уже совсем невмоготу
общественную грязь месить и лужи,
срамную всюду видеть наготу —
остынь. Поскольку дальше будет хуже.

Я днём стараюсь лечь и отключиться,
хоть надобности тела в этом нет;
похоже, что и в роли очевидца
устал я пребывать на склоне лет.

А счастье — что жива слепая вера
в Посланца с ангелятами крылатыми,
и новая везде наступит эра,
и волки побратаются с ягнятами.

Таков сегодня дух науки,
и так она цветёт удало,
что внуков будущие внуки
всплеснут руками запоздало.

Бывают сумерки — они
мерцаньем зыблются тревожным,
но зажигаются огни,
и счастье кажется возможным.

Что-то в этой жизни несуразной
весело, удачливо и дружно
вьётся столько гнуси безобразной,
что зачем-то Богу это нужно.

Осталась только видимость и мнимость
того, что было стержнем и основой,
и жгучая висит необходимость
херни вполне такой же, только новой.

Зачем толку слова в бумажной ступе?
Я б лучше в небесах умом парил.
А может быть, на скальном я уступе
стоял и молча с морем говорил.

Текучесть у природы — круговая,
в истории — такая же текучесть;
Россия прозревает, узнавая
свою кругами вьющуюся участь.

Увы, порядок этот вечен,
и распознать его не сложно:
везде, где Бог бесчеловечен,
там человек жесток безбожно.

Все шрамы на природе — письмена
о том, как мы неправы там и тут,
и горестными будут времена,
когда эти послания прочтут.

Унимается пламя горения,
и напрасны пустые рыдания,
что плывёт не заря постарения,
а густеет закат увядания.

Стоит жара, и лень амурам
в сердца стрелять, и спят они;
я Фаренгейта с Реомюром
люблю ругать в такие дни.

Зачем в устройство существа
повсюдного двуногого
Бог сунул столько бесовства,
крутого и убогого?

Душа моя во мне дышала
и много высказать хотела,
но ей безжалостно мешала
прыть необузданного тела.

Порой весьма обидно среди ночи,
что я не знаменосец, не герой;
ни язва честолюбия не точит,
ни жгучих устремлений геморрой.

Снова церковь — ив моде, и в силе
но творится забавная драма:
утвердились при власти в России —
те, кого изгонял Он из Храма.

Когда пожухшее убранство
сдувает полностью с ветвей
и веет духом окаянства —
томится мыслями еврей.