Роберт Фрост - Неизбранная дорога

Рыбак у цирюльника в кресле. Кругом
Разложены кисточка, бритва, гребенка.
Болтают по-свойски о том и о сем.
Сейчас на приколе стоит плоскодонка.

На якоре - словно ушла на покой.
Завалена по борт охапками лилий, -
Точь-в-точь ровно давеча - свежей треской,
Когда от Георговой банки отплыли.

И, судя по грузу, тот час недалек -
Дождаться бы только погоды хорошей, -
Когда плоскодонка, и в ней рыбачок,
Отправится вновь за блаженною ношей.

На полпути был родничок.
Вблизи валялся черепок,
Которым возчик черпал воду,
Пока его ждала подвода
И на хозяина уныло
Косилась старая кобыла.
А стоило когда-нибудь
Кобыле тяжело вздохнуть,
Как тот, который воду пил,
Ей непременно говорил:
"Смерть веку нашему ведет
По вздохам, дескать, свой подсчет,
И с новым вздохом каждый раз
Все ближе наш последний час".
Пусть поговорка и права,
Но я бы на ее слова,
Что всуе поминают смерть,
Такой бы наложил зарок,
Чтобы никто их больше впредь
Произнести уже не смог.
Да лучше пусть все сразу прахом
Идет, чем дни считать со страхом.

По слухам, на Дальнем лугу
Не станут косить в этот год,
И, может быть, больше никто
Туда никогда не пойдет.
А значит, косы уже там
Не надо бояться цветам.
Бояться ж им надо, чтоб лес,
Заметив просвет, не полез
На бывший покос и его
Не занял. Иначе беда
Цветам угрожает. Они
Зачахнут в холодной тени.
А люди уже не страшны.
Они не вернутся сюда.
Пока же весь луг отдан вам,
Неистовым, диким цветам,
И я вас не по именам -
По сочным и ярким цветам
Запомню теперь навсегда.

На склоне светлом и крутом
Отец себе поставил дом.
Забор вокруг соорудил,
Родник нашел и склон обжил.
Но главной из его затей
Явилась дюжина детей.
Горе была день изо дня
Забавна детская возня.
Гора сама была порой
Скорей ребенком, чем горой.
Теперь, наверное, она
Забыла наши имена.
И вырос темный лес взамен
Тех, кто сошел с ее колен.

На ощупь я ночью по дому прошел,
Ловя, как слепой, еле слышные звуки,
Я шел осторожно, но, видимо, руки
Пошире, чем надо, при этом развел,
Не видя, что дверь приоткрыта, впотьмах,
И дверь между рук прямо в лоб мне - шарах! -
Да так, что едва устоял на ногах!
Должно быть, и правда привычная связь
Людей и вещей в наши дни пресеклась.

Пустяк порою выпадет из рук.
Нагнешься подобрать его, и вдруг
Нечаянно упавшему вослед
Вниз полетит еще один предмет,
И поползет тихонько ноша, вся
Из рук твоих рассыпаться грозя,
Поскольку она слишком тяжела
И слишком велика тебе была.
Тогда, прижав ее к своей груди,
Растерянно ты сядешь посреди
Своей дороги, чтоб потом опять
Все подобрать и заново поднять.

Учитель мой был стар, а я был мал.
В холодной форме огненный металл
Затвердевал. Меня учил старик,
Чтоб у него я прошлое постиг.

Теперь я стар, зато учитель молод.
На переплавку слиток мой расколот.
Учусь у юных. Я теперь у них
Грядущего прилежный ученик.

Медведь облапил деревце, и грубо
Прижал к себе, и вишни, словно губы,
Как будто на прощанье целовал...
И ветви в небо отпустив, упал,
Спихнул валун из каменной ограды,
И покатившись вниз, на дно оврага,
Задел колючей проволокой бок,
Оставив на колючках шерсти клок.
Так, вольно двигаясь сквозь лес зеленый,
Медведь гуляет, клеткой не стесненный.

В просторном мире славно жить зверям -
Во всей Вселенной тесно мне и вам.
Мы как медведи в узкой клетке бродим,
Весь день в бессильной ярости проводим,
Не отдыхая, шаркая, стуча,
Зачем-то нерешительно мотая,
Башкою от плеча и до плеча...
Закрыв глаза и морду задирая,
Садимся на фундаментальный зад,
И в небо мутные глаза глядят.
То в звездах роемся, то в микромире,

Надеясь, что пространство станет шире.
Труд безнадежен, но зато упрям.
Ну как еще не надоело нам
В экстазе, вряд ли искреннем, качаться,
То с тем, то с этим греком соглашаться,
Когда нам начинает вдруг казаться,
Что в нем-то мы сумели разобраться...
И все равно, ты хоть броди, хоть стой -
Вид трогательный, жалкий и пустой.

Он с ненавистью рельсу пнул. И вдруг
В ответ послышался далекий стук,
Как будто впрямь - по рельсам лишь ударь,
И оживет на них стальная тварь.
Ему хотелось выломать дубину,
Чтобы свалить железную махину
Иль рельсу выгнуть, чтобы под откос
Сам полетел проклятый паровоз.
Он захотел... да только поздно. Разом
Далекий стук колес сменился лязгом.
Пришлось посторониться. Слава богу,
Не то бы паром обварило ногу.
Громада налетела. В тот же миг
Хаос и грохот заглушили крик,
Проклятья бесполезные. Потом
Вновь воцарилась тишина кругом.
Бедняга же понурился в тоске
И разглядел внезапно на песке
След черепаший - точки и черта:
От ножек след и от ее хвоста.
Он поискал другие отпечатки
И обнаружил черепашью кладку.
Яйцо в гнезде, совсем как у пичуг,
Да не одно, а целых девять штук
Лежат, как девять маленьких торпед,
Для маскировки взяв песочный цвет.
"Теперь попробуй сунься! - крикнул он
Притихшей дали. - Я вооружен.
И новому железному маразму
В глаз запущу вот эту протоплазму!"

Ждал Мэттью Хейл, прививший черенок,
Пять долгих лет от яблоньки цветенья.
И вот дождался: за цветком - цветок;
Пыльцу разнес пчелиный хоботок,
Но оказались после опыленья
Три завязи живыми у растенья.

И яблоня оставшиеся три
Ввысь подняла под поцелуй зари,
Потом склонила в тихую прохладу...
Хейл подошел: "А все ли тут, как надо?"
Плодов же - только два, как ни смотри...
Ну, два, так два. К чему таить досаду!

С ним Мэттью младший у ветвей стоит
(Как яблоня - такой же пятилетний):
"Не трогай яблок, - старший говорит, -
Пусть зрелостью они нальются летней.
Я сорт назвал Плодами Гесперид,
Гераклов подвиг чествуя последний".

Спешил ли Хейл в коровник по утрам,
Или в свинарник шел задать кормежку,
Он по дороге подходил к ветвям
И проверял - как поживают там
Два шарика, растущих понемножку,
Питаясь через трубку-плодоножку.