Амадо Нерво - Лирика

Что о себе сказать вам?
Я все написал — прочтите
стихи мои и поэмы.
В жизни моей нет событий;
как у счастливых народов,
как у матроны почтенной,
нет у меня истории:
жил жизнью обыкновенной.
Милая незнакомка!
Ответы мои будут кратки.

С юных лет я искусству
предался без оглядки:
сдружился с гармонией, с рифмой —
служанками Мусагета; [1] Мусагет — одно из имен Аполлона, буквально: «предводитель муз».
легко мог бы стать богатым,
но выбрал жребий поэта.
«А после?»
«Любил и страдал я,
знал радости и мученья».
«И много?»
«Вполне довольно,
чтоб заслужить прощенье».

Я никогда ловить не стану взгляд
тупого и надменного магната,
выпрашивая денег и наград:
я королевский пурпур видеть рад
лишь на плечах горящего заката.

Уж лиловеет небо голубое,
в торжественной агонии горит
светило дня багрово-золотое,
как будто на кровавом поле боя
сверкает бронзой оброненный щит.

Навстречу ласкам вечера открыться
спешит цветок, невинный стан склоня,
и перламутровая колесница
луны взлетает в небеса — сразиться
с еще сверкающей квадригой дня.

Волшебный час! Над зеркалом лагуны
взмывает альбатрос — и камнем вниз.
Стволы дерев расчерчивают дюны,
и листья пальмы, как на лютне струны,
задумчиво перебирает бриз.

Вдруг с вышины, где амфоры заката
льют струи пламени на небосвод,
стон прокатился — скорбная фермата…
День умер, — невозвратная утрата! —
вселенский хор отходную поет.

Когда же вновь неутомимый зодчий
создаст день новый и на звонкий брег
метнет сноп стрел, сражая морок ночи,
и звезды, побледнев, стыдливо очи
прикроют золотой завесой век,

и солнце вдруг блеснет из мглы туманной
дарохранительницей в алтаре,
земле даруя свет обетованный, —
тогда природа зазвучит осанной
вновь возрожденной жизни и заре.

В гербе мексиканском — могучий и мрачный
орел. Он терзает змею — символ зла —
над гладью озерной, алмазно-прозрачной,
где тень от нопаля [2] Нопаль — разновидность кактуса. узором легла.

Я помню, как в детстве увидел я знамя,
когда на прогулку взяла меня мать:
орел тот на знамени реял над нами…
И я закричал, заливаясь слезами:
«Хочу быть орлом, хочу в небе летать!
Коль мы почитаемся перлом творенья,
что ж крыльев творец не пожаловал нам?»
«Не плачь, сын, — сказала мне мать в утешенье, —
на крыльях других нас несет вдохновенье,
за ним никогда не угнаться орлам!»

Завладеет заря небосводом,
и вулканы встают предо мной
пирамидами роз, мимоходом
возведенными щедрой весной.

В свете солнца, набросившем прямо
на долину лучистую сеть,
куполами священного храма
начинают вулканы гореть.

А когда сумрак вечера ляжет,
проводив отпылавший закат,
словно Мексики вечные стражи,
крепостями вулканы стоят.

Я не рожден смеяться… И напрасно
льет солнце золото мне на виски.
Я — рыцарь человечьей скорби, страстно
влекомый к Тайне, знанью неподвластной,
окутан мантией моей тоски.

Не знал я счастья. И не оставляли
меня обман и боль… Душа темна,
как ночь, что полюса скрывает дали…
О, не лишайте же меня печали!
Как жить, когда покинет и она?

Меня ты любишь, знаю. И годами
бесстрашно мой недуг ты лечишь злой…
И там, где все темно, ты лишь упрямей
снежинкой светишь мне в бездонной яме
и в черной мгле — несущей мир звездой.

Меня ты любишь, да. Но столь густая
над жизнью всей моей нависла тьма,
что светлая душа твоя святая,
в сраженье с этой тьмой слабея, тая,
в конце концов обуглится сама.

Пытает небо нас. Очарованье
любви летит, покинув наш балкон,
туда, где солнце льет свое сиянье…
И нет тебя, а есть одно рыданье,
и нет меня, а есть один лишь стон.

Еще вчера все радость нам сулило…
Увы! К твоей жестока доброте,
судьба крылом своим нам свет затмила
и, на Голгофу возведя, казнила
тебя, распяв на жертвенном кресте!

Прости мне скорбь. Поверь, она бескрайней
всех чувств. И не разжать ее тиски.
Моя звезда, снежинка! Руку дай мне,
и вместе мы пойдем навстречу Тайне
в державной мантии моей тоски!