Аркадий Славоросов - Опиум

Мы все насильники и воры.
Клинок тоскует без точила.
Но передергивать затворы
Нас одиночество учило.

Уныла эта чертовщина.
Смерть мечет кости, чёт и нечет.
В ночи небритые мужчины
Себя грехом постыдным лечат.

Теряя слух, теряя зренье,
Скуля и тихо подвывая,
Они сухим и жадным треньем
Огонь бессмертный добывают.

И волоок, как Аль Пачино,
Дозорный рубится на вышке.
Хрипят небритые мужчины.
Мартышкин труд и блуд мартышкин.

Мохнатой полночи промежность
Сочится влагой. Нет с ней сладу.
Какая жалобная нежность,
Какая горькая услада.

Каких ещё тебе свидетельств
О злом несовершенстве мира?
И, в пустоту собою метясь,
Вновь тратишь свадебное миро.

Кроватей скрип, как скрип уключин.
Мы все — убийцы и герои.
Солдатский жребий злополучен.
Нам вместе гнить у башен Трои.

Я мастью вышел в отчима.
Живу на букву X.
По мне весь мир — обочина
Дороги sixty six.

От сладких папиросочек
Балдею налегке.
Я до сих пор подросточек
С опасочкой в руке.

Ищите меня, сыщики,
Петровкины слепни.
Горите, мои прыщики —
Сигнальные огни.

Ссыкушка пубертатная,
Бесхитростная голь,
Соси конфетку мятную
Под синий алкоголь.

А, если станет солоно
И сердце восскорбит,
Поставлю Марка Болана,
Вздрочну на Патти Смит.

Закину ключ на полочку,
Приму на посошок.
Синеет, как наколочка,
Застенчивый стишок:

«Неси меня, мой Пригород,
Покуда ночь пьяна,
Безжалостный, как приговор,
И чёрный, как шахна.

Вся жизнь моя — окалина,
Железный попугай.
Люби меня, Окраина,
Да ног не раздвигай.

И целкой гуттаперчевой
Заманывай досель.
Валяй, круги наверчивай,
Цепная карусель.

Ах, сердце, сердце — вотчина
Желтоволосых бикс…»

По мне весь мир — обочина
Дороги sixty-six.

Путь заблудшей Божией коровки —
По цветной стезе татуировки,
Мимо локтя, жилистым предплечьем,
Заповедным телом человечьим,
Через всю долину смуглой кожи…
Мы с тобой, сестрица, так похожи.
Я, живой — пока. Один из многих
Земноводных и членистоногих.
Дышущее братство. Биомасса.
Всё бредём, не зная дня и часа —
Сколько б смерть свою ни торопили —
Поперёк вселенской энтропии.
Мы с тобой, сестрица, плоть от плоти.
Наш ковчежец — на автопилоте.
Рассуждаю о свободной воле,
Словно мышь-полёвка в сжатом поле,
Над которым бог — голодный сокол.
Я тебя травинкою потрогал.
Что ж, сестрица-лаковая-спинка,
Я ведь тоже вышел из суглинка,
Я ведь тоже только полукровка.
Улетай же, Божия коровка!
Мы живём (одна земля под нами),
Различаясь только именами.
Имя существительное — мнимость.
Имя прилагательное — милость.
В хляби мирового бездорожья
Я — разумный (sapiens). Ты — Божья.
Но и мне, невольнику идеи,
Так хотелось зваться Homo Dei.
Мы б тогда, забыв о бренном теле,
В голубое небо улетели.
Полетели бы на небо,
Принесли бы деткам хлеба,
Чёрного и белого,
Только не горелого.

Я в прошлое стучусь.
И звук такой: бум-м! бум!
(Ограбленный тайник?)
А в будущее я
Тихонько поскребусь —
Там только гул и гуд
За Царскими Дверьми.
И вот в своём теперь,
И вот в своём сейчас,
И ныне, и пока,
Не ведая потерь,
Валяя дурака,
По самый хвост увяз.
Туда — сюда… Но нет
«Туда» или «сюда».
Есть только это «здесь»
(И мне в нём хорошо).
Я — это только я.
Всё остальное — Бог.
Как муха в кулаке,
Жужжу свои псалмы.

А дело? Дело близится к рассвету,
И ночь как будто суть свою теряет,
Как будто струсила, поспешно отступает,
Всё поле зрения отдав пустой вещице,
Ближайшей к носу. Кто их проверяет,
Классификации подвергнуть тайной тщится,
Считает, регистрирует, сверяет
С реестром яви — тени, очертанья,
Воспоминанья о предметах в эту
Разбавленную чем-то клейким пору? —
Никто. И только сдавленной гортанью
Ползёт непознанный, никем не уличимый
(Как жирный тать под нищенской личиной
В искривленном церковном переулке)
Стон боли, спрятанной, как клад, неизлечимой,
Днём — призрачной, под стать тому же вору,
Что окровавленным ножом отхватит булки
Французской и намажет маслом щедро,
Прыщавые поглаживая бёдра
Своей подруги — вписан в тёмный угол
(Невидимые миру наслажденья —
И разберись, где явь, где наважденье).
Но это днём. А ночь — сожжённый уголь.
Был антрацитом — как зрачок дон Педро
Сверкающим (понюшка чистой коки!),
Но всё сиреет, всё идёт на убыль,
Сереет всё (как серо и бездонно
К утру — в покойницкой — лицо того же дона),
Имеет все пределы здесь и сроки
В стареющем материальном мире.
И разве что в тринадцатой квартире
Никак, никак не разложить пасьянса
Бессонной ведьме на амфетаминах.
Бледнеют запрокинутые лица,
Как подкладные судна из фаянса.
Чем озарённых или чем томимых
Найдёт их утро? А пока клубится
Последний сон над синими губами.
Ещё дрожат под замкнутыми лбами
Незримые видения — и тают,
В который раз так и не дав ответа…
И на стекле, как плесень, прорастают
Лишаистые пятна полусвета.

Я устал, словно камень, что как ни крути,
Столько грустных веков гневным солнцем палим,
Всё лежит у обочины, на пути
В город Бога Иерусалим.

Под лежачие камни вода не течёт,
Да, откуда здесь взяться воде?
Постоит разве рядом халдей-звездочёт,
Путь сверяя по светлой звезде.

Да присядет пастух, человек небольшой,
Пусть цикады мгновения ткут.
Молча взглянет на камень и смутится душой:
Там, по серым щекам его, слёзы текут.

То проедет туристский автобус, пыля,
Но не мне из окошка помашет рука…
Я устал. Как вращается туго Земля,
Под невидимый взор подставляя бока.

Но, когда небо ночью звездами горит,
Я вдруг смутно припомню свой небесный постой:
Я не жалкий булыжник, но — метеорит,
И был тоже когда-то звездой.

Чёрный камень, на землю упавший с небес,
От неё уже не отделим,
Я всего лишь одно из усталых чудес
На дороге в Иерусалим.

Всех драконов углем закрасим
В книге сказок. Но что за сим?
Мир чудовищен и прекрасен
И слепяще невыносим.