Аркадий Славоросов - Опиум

Спой о розах и гекатомбах,
И о жалком стыде растрат,
Пой о Крестной Любви, о бомбах,
Ртом накрашенным спой, кастрат.

Пой же, медленно умирая,
И, уродством твоим богат,
Мир — поющий осколок Рая.
Но в тени его воет Ад.

Пой о святости и позоре,
О стенающих трупных рвах…
Мир — как гибнущий лепрозорий
На тропических островах.

«Люблю» — простое слово,
Плевочек в пустоту.
Его катаю снова,
Как леденец во рту.

На сердце мятный холод,
А, как бросало в жар!
Булавочкой проколот
Воздушный алый шар.

А был он безразмерный
Летающий кондом.
И запах парфюмерный
Тревожил отчий дом.

Но всё — зола да сажа
И прочая тщета…
Китайского пейзажа
Бесценна нищета.

Пускай хоть в Улан-Батор
Ведёт мой скорбный путь.
А ты купи вибратор
И про меня забудь!

Не то чтоб стал негоден,
Не то чтобы ослаб,
А просто стал свободен
От нимф и прочих баб.

Звенит ночной трамвайчик
Про давние дела.
А был ли этот мальчик?
А девочка — была?

«Люблю», — вздохнуть не смели.
«Люблю», — срывался пульс…
Рублёвой карамели
Полузабытый вкус.

Обними меня крепче, любимая, обними меня крепче,
Пока ветер, рождённый вращеньем галактик, в кустарнике шепчет,
Дребезжит жестяной облетевшей листвой так по-нищенски сиро,
Мою бедную душу срывая с шершавой поверхности мира.
Обними меня крепче, любимая, обними меня крепче,
Пока в мышь не вонзил свои когти прожорливый кречет,
Пока мне только страшно смотреть в эту вечную дикую бездну,
Обними меня крепче, не то я во мраке кромешном исчезну.
Обними меня крепче, любимая, обними меня крепче,
Помолись обо мне Божьей Матери да Иоанну Предтече,
Помолись, чтоб меня тихим словом любви — «Авва, Отче!» —
Удержать в ледяном дуновенье арктической ночи.
Обними меня крепче, любимая, обними меня крепче,
И утихнет Борей, и шепнут непослушные губы: «Мне легче…»
И целую я пальцы руки слабой, маленькой, тленной,
Вновь меня не отдавшей безжалостным духам Вселенной.
Обними меня крепче, любимая, обними меня крепче…

Мы выбрались из лагеря как будто бы тайком,
И завтрак и обед с собой забрав сухим пайком.
Вёл физкультурник Вовочка весь наш седьмой отряд
Туда, где кроны шёпотом о чём-то говорят
И где леса мещерские который день и год
Вокруг беспечных путников всё водят хоровод.
Грибов глазами круглыми, безмерно время для,
Вся хвоею облеплена глядит сыра-земля.
Кукушечка поведает, когда нам умирать,
И долго ли осталось нам гербарий собирать.
Вожатая Валерия курила за кустом,
А Вова груди девичьи потрагивал перстом.
И разбредались медленно мы по глухим местам,
Алели наши галстуки в лесу то тут, то там,
Поляны заповедные нам раскрывались вдруг,
Тропинки неприметные вычерчивали круг.
И странным эхом множилось далекое «ау!»,
Пока бессильно Лерочка валилась на траву.
Лучи пронзали вещий лес златых острее спиц,
Но бледностью недетскою белели пятна лиц.
Прикрыла веки рощица, да вовсе не спала —
И запахи, и шорохи, и взгляд из-за ствола,
И в кронах трепетание, и чьи-то голоса —
Так впитывают путников мещерские леса.
Пока безумно Вовочка срывал свой «адидас»,
Вдруг явственно мы поняли: «Она нас не отдаст».
И мертвенною чащею всех нас обволокла,
И жертвенною чашею Мещера нам была.
Мещера — имя ящера, прапращура из снов,
Сам на себя замкнулся лес, основа всех основ,
И до сих пор всё бродим мы тем бесконечным днём,
Всё бродим мы без устали и папоротник мнём.
Вожатые, милиция — ау! Ищи — свищи!
Всё ищем для гербария мы редкие хвощи.
Родители забытые поумерли давно,
А мы — как в декорации недоброго кино.
И свет всё так же падает, и на сосне слеза,
И, как водица мелкая, светлы у нас глаза.
А паутина тонкая сверкает серебром —
Всё это ведь не кончится ни злом и ни добром,
Всё это ведь не кончится, не кончится вообще…
И тучки предрассветные сметаною в борще
По небу по свекольному текли себе, текли,
Когда с физоргом Вовочкой мы в лес мещерский шли…
…Ни ангелы, ни демоны над нами не парят.
Лишь краеведы сельские припомнят наш отряд…

Ах, мальчики, как хочется им силы!
Ах, девочки, как хочется им боли!
Зевнут рассеянно бездонные могилы —
Ни мальчиков, ни девочек нет боле…

Мужи, мужи! Как хочется вам власти!
И жёны зрелые! Как хочется вам страсти!
Но крылышком взмахнёт Lepidoptera,
И нету вас… И днесь иная эра…

О, старцы, как вам хочется покоя,
А не грызни и толков про наследство,
И, ясноглазые, с монеткой за щекою
Бредёте вы в забвение сквозь детство.

Лишь прокажённый в демонском концерте
Смердящей плотью хочет так немного:
Всего себя отдать ужасной смерти,
Безглазым ликом созерцая Бога.

Трём отрокам — три огненные пещи…
Каким огнём свою судьбу измерю?
Как верить мне в невидимые вещи,
Когда и в видимые я почти не верю?

Иду по жизни, сдвинув на бок кепи,
Из мутных дней в болезненные ночи.
И только пепел слов, остывший пепел
Холодный ветер мне швыряет в очи.

Глаза мне не промыть водой святою,
Сквозь пальцы утечёт вода святая…
Гляжу в себя, как в зеркало пустое,
И предрассветной тайной тенью таю.

Вся эта явь тонка, как целлулоид,
Но не прорвать прозрачного пейзажа.
Киношник мир на эту пленку ловит,
Не думая о муках персонажа.

Что ж, персонаж, считай сомнений чётки.
Иным, быть может, стал бы мир, не сдрейфь я…
Изображенья мутны и нечётки:
Людей прохожих вижу, как деревья.

Любя наощупь, слепо ненавидя,
Записывая рифмы на бумажку,
Вдруг Лествицу Иакова увидя,
Себя лишь тихо ущипну за ляжку.

Воскресшему из мёртвых не поверю,
Как я не верю невоскресшим мёртвым…
Есть слово «Дверь», а там за этой Дверью
Есть слово Бог, но далее — всё стёрто…

А Богу — Крест. И траурные свечи.
Какой мне боли? — все не поумнею.
И как любить невидимые вещи,
Когда и видимые я любить не смею…

Дождь стучит по подоконнику,
Плачет дождь, как по покойнику.
Воет волк сторожевой…
Но ведь я ещё живой?

Сеет дождь во тьму ворсистую
Чешуёю серебристою
В рыбьем свете фонаря
На исходе октября.