Иосиф Бродский - Стихотворения и поэмы (основное собрание)

И чередою перед ним пошли

аптекари, солдаты, крысоловы,

ростовщики, писатели, купцы -

Голландия смотрела на него

как в зеркало. И зеркало сумело

правдиво --и на многие века -

запечатлеть Голландию и то, что

одна и та же вещь объединяет

все эти -- старые и молодые -- лица;

и имя этой общей вещи --свет.

Не лица разнятся, но свет различен:

Одни, подобно лампам, изнутри

освещены. Другие же -- подобны

всему тому, что освещают лампы.

И в этом --суть различия.

Но тот,

кто создал этот свет, одновременно

(и не без оснований) создал тень.

А тень не просто состоянье света,

но нечто равнозначное и даже

порой превосходящее его.

Любое выражение лица -

растерянность, надежда, глупость, ярость

и даже упомянутая маска

спокойствия --не есть заслуга жизни

иль самых мускулов лица, но лишь

заслуга освещенья.

Только эти

две вещи --тень и свет -- нас превращают

в людей.

Неправда?

Что ж, поставьте опыт:

задуйте свечи, опустите шторы.

Чего во мраке стоят ваши лица?

III

Но люди думают иначе. Люди

считают, что они о чем-то спорят,

поступки совершают, любят, лгут,

пророчествуют даже.

Между тем,

они всего лишь пользуются светом

и часто злоупотребляют им,

как всякой вещью, что досталась даром.

Одни порою застят свет другим.

Другие заслоняются от света.

А третьи норовят затмить весь мир

своей персоной --всякое бывает.

А для иных он сам внезапно гаснет.

IV

И вот когда он гаснет для того,

кого мы любим, а для нас не гаснет

когда ты можешь видеть только лишь

тех, на кого ты и смотреть не хочешь

(и в том числе, на самого себя),

тогда ты обращаешь взор к тому,

что прежде было только задним планом

твоих портретов и картин -

к земле...

Трагедия окончена. Актер

уходит прочь. Но сцена --остается

и начинает жить своею жизнью.

Что ж, в виде благодарности судьбе

изобрази со всею страстью сцену.

Ты произнес свой монолог. Она

переживет твои слова, твой голос

и гром аплодисментов, и молчанье,

столь сильно осязаемое после

аплодисментов. А потом --тебя,

всё это пережившего.

V

Ну, что ж,

ты это знал и раньше. Это -- тоже

дорожка в темноту.

Но так ли надо

страшиться мрака? Потому что мрак

всего лишь форма сохраненья света

от лишних трат, всего лишь форма сна,

подобье передышки.

А художник -

художник должен видеть и во мраке.

Что ж, он и видит. Часть лица.

Клочок какой-то ткани. Краешек телеги.

Затылок чей-то. Дерево. Кувшин.

Все это как бы сновиденья света,

уснувшего на время крепким сном.

Но рано или поздно он проснется.

<1971>

* На киностудии "Леннаучфильм" в шестидесятые годы кормилось немало отверженных: ученые, идеи которых не признавала академическая наука, литераторы, которые нигде не печатались и выживали благодаря сценарной работе. Однажды ко мне, редактору студии, подошел режиссер Михаил Гавронский. Он вывел меня в коридор, дал несколько листков со стихами и сказал: "Это написал мой племянник Ося. Ему нужно как-то зарабатывать: родители очень волнуются, что он без дела". Было это в 1962 году. Стихи показались мне замечательными, и, когда ко мне пришел молодой Иосиф Бродский, мы стали вместе думать, что бы ему написать.

* Он предложил сделать фильм о маленьком буксире, который плавает по большой Неве. Через месяц он принес стихи о буксире и сказал, что это и есть сценарий. К сожалению, нам пришлось отказаться от темы, потому что было ясно, что Госкино никогда не утвердит сценарий в таком виде. Иосиф же сказал, что написал все, что мог. Через год, еще до ссылки, стихи о буксире были опубликованы в детском ленинградском журнале. Эта единственная публикация не имела, конечно, никакого значения для судебного решения по поводу "тунеядства" поэта.

* В 1971 году, пользуясь давностью знакомства, я обратился к Иосифу Бродскому с просьбой написать текст в стихах к фильму "Рембрандт. Офорты". Иосиф прочитал мой режиссерский сценарий и сказал, что попробует. Через две недели я пришел к нему и получил четыре страницы стихов. Он пообещал: "Это проба. Когда фильм будет отснят, я напишу больше". Фильм был снят, а стихи отвергнуты сценарным отделом студии "Леннаучфильм": Бродский уже был "слишком известной" фигурой. Стихи так и остались у меня; копии у автора не было, единственный экземпляр был отдан мне в руки прямо с машинки. Сейчас эти стихи Иосифа Бродского публикуются впервые.

Виктор КИРНАРСКИЙ

* "Московские новости". No. 5. 1996

-----------------

24 декабря 1971 года

V. S.

В Рождество все немного волхвы.

В продовольственных слякоть и давка.

Из-за банки кофейной халвы

производит осаду прилавка

грудой свертков навьюченный люд:

каждый сам себе царь и верблюд.

Сетки, сумки, авоськи, кульки,

шапки, галстуки, сбитые набок.

Запах водки, хвои и трески,

мандаринов, корицы и яблок.

Хаос лиц, и не видно тропы

в Вифлеем из-за снежной крупы.

И разносчики скромных даров

в транспорт прыгают, ломятся в двери,

исчезают в провалах дворов,

даже зная, что пусто в пещере:

ни животных, ни яслей, ни Той,

над Которою -- нимб золотой.

Пустота. Но при мысли о ней

видишь вдруг как бы свет ниоткуда.

Знал бы Ирод, что чем он сильней,

тем верней, неизбежнее чудо.

Постоянство такого родства -

основной механизм Рождества.

То и празднуют нынче везде,

что Его приближенье, сдвигая

все столы. Не потребность в звезде

пусть еще, но уж воля благая

в человеках видна издали,

и костры пастухи разожгли.

Валит снег; не дымят, но трубят

трубы кровель. Все лица, как пятна.

Ирод пьет. Бабы прячут ребят.

Кто грядет -- никому непонятно:

мы не знаем примет, и сердца

могут вдруг не признать пришлеца.

Но, когда на дверном сквозняке

из тумана ночного густого

возникает фигура в платке,

и Младенца, и Духа Святого

ощущаешь в себе без стыда;

смотришь в небо и видишь -- звезда.

январь 1972

-----------------

Одному тирану

Он здесь бывал: еще не в галифе -

в пальто из драпа; сдержанный, сутулый.

Арестом завсегдатаев кафе

покончив позже с мировой культурой,

он этим как бы отомстил (не им,

но Времени) за бедность, униженья,

за скверный кофе, скуку и сраженья

в двадцать одно, проигранные им.

И Время проглотило эту месть.

Теперь здесь людно, многие смеются,

гремят пластинки. Но пред тем, как сесть

за столик, как-то тянет оглянуться.

Везде пластмасса, никель -- все не то;

в пирожных привкус бромистого натра.

Порой, перед закрытьем, из театра

он здесь бывает, но инкогнито.

Когда он входит, все они встают.

Одни -- по службе, прочие -- от счастья.