Иосиф Бродский - Стихотворения и поэмы (основное собрание)

школьники на бегу, утренние лучи

перебирают колонны, аркады, пряди

водорослей, кирпичи.

II

Долго светает. Голый, холодный мрамор

бедер новой Сусанны сопровождаем при

погружении под воду стрекотом кинокамер

новых старцев. Два-три

грузных голубя, снявшихся с капители,

на лету превращаются в чаек: таков налог

на полет над водой, либо -- поклеп постели,

сонный, на потолок.

III

Сырость вползает в спальню, сводя лопатки

спящей красавицы, что ко всему глуха.

Так от хрустнувшей ветки ежатся куропатки,

и ангелы -- от греха.

Чуткую бязь в окне колеблют вдох и выдох.

Пена бледного шелка захлетывает, легка,

стулья и зеркало -- местный стеклянный выход

вещи из тупика.

IV

Свет разжимает ваш глаз, как раковину; ушную

раковину заполняет дребезг колоколов.

То бредут к водопою глотнуть речную

рябь стада куполов.

Из распахнутых ставней в ноздри вам бьет цикорий,

крепкий кофе, скомканное тряпье.

И макает в горло дракона златой Егорий,

как в чернила, копье.

V

День. Невесомая масса взятой в квадрат лазури,

оставляя весь мир -- всю синеву! -- в тылу,

припадает к стеклу всей грудью, как к амбразуре,

и сдается стеклу.

Кучерявая свора тщится настигнуть вора

в разгоревшейся шапке, норд-ост суля.

Город выглядит как толчея фарфора

и битого хрусталя.

VI

Шлюпки, моторные лодки, баркасы, барки,

как непарная обувь с ноги Творца,

ревностно топчут шпили, пилястры, арки,

выраженье лица.

Все помножено на два, кроме судьбы и кроме

самоей Н2О. Но, как всякое в мире "за",

в меньшинстве оставляет ее и кровли

праздная бирюза.

VII

Так выходят из вод, ошеломляя гладью

кожи бугристой берег, с цветком в руке,

забывая про платье, предоставляя платью

всплескивать вдалеке.

Так обдают вас брызгами. Те, кто бессмертен, пахнут

водорослями, отличаясь от вообще людей,

голубей отрывая от сумасшедших шахмат

на торцах площадей.

VIII

Я пишу эти строки, сидя на белом стуле

под открытым небом, зимой, в одном

пиджаке, поддав, раздвигая скулы

фразами на родном.

Стынет кофе. Плещет лагуна, сотней

мелких бликов тусклый зрачок казня

за стремленье запомнить пейзаж, способный

обойтись без меня.

1982

-----------------

В окрестностях Александрии

Карлу Профферу

Каменный шприц впрыскивает героин

в кучевой, по-зимнему рыхлый мускул.

Шпион, ворошащий в помойке мусор,

извлекает смятый чертеж руин.

Повсюду некто на скакуне;

все копыта -- на пьедестале.

Всадники, стало быть, просто дали

дуба на собственной простыне.

В сумерках люстра сродни костру,

пляшут сильфиды, мелькают гузки.

Пролежавший весь день на "пуске"

палец мусолит его сестру.

В окнах зыблется нежный тюль,

терзает голый садовый веник

шелест вечнозеленых денег,

непрекращающийся июль.

Помесь лезвия и сырой

гортани, не произнося ни звука,

речная поблескивает излука,

подернутая ледяной корой.

Жертва легких, но друг ресниц,

воздух прозрачен, зане исколот

клювами плохо сносящих холод,

видимых только в профиль птиц.

Се -- лежащий плашмя колосс,

прикрытый бурою оболочкой

с отделанной кружевом оторочкой

замерзших после шести колес.

Закат, выпуская из щели мышь,

вгрызается -- каждый резец оскален -

в электрический сыр окраин,

в то, как строить способен лишь

способный все пережить термит;

депо, кварталы больничных коек,

чувствуя близость пустыни в коих,

прячет с помощью пирамид

горизонтальность свою земля

цвета тертого кирпича, корицы.

И поезд подкрадывается, как змея,

к единственному соску столицы.

1982, Вашингтон

-----------------

Келломяки

М. Б.

I

Заблудившийся в дюнах, отобранных у чухны,

городок из фанеры, в чьих стенах едва чихни -

телеграмма летит из Швеции: "Будь здоров".

И никаким топором не наколешь дров

отопить помещенье. Наоборот, иной

дом согреть порывался своей спиной

самую зиму и разводил цветы

в синих стеклах веранды по вечерам; и ты,

как готовясь к побегу и азимут отыскав,

засыпала там в шерстяных носках.

II

Мелкие, плоские волны моря на букву "б",

сильно схожие издали с мыслями о себе,

набегали извилинами на пустынный пляж

и смерзались в морщины. Сухой мандраж

голых прутьев боярышника вынуждал порой

сетчатку покрыться рябой корой.

А то возникали чайки из снежной мглы,

как замусоленные ничьей рукой углы

белого, как пустая бумага, дня;

и подолгу никто не зажигал огня.

III

В маленьких городках узнаешь людей

не в лицо, но по спинам длинных очередей;

и населенье в субботу выстраивалось гуськом,

как караван в пустыне, за сах. песком

или сеткой салаки, пробивавшей в бюджете брешь.

В маленьком городе обыкновенно ешь

то же, что остальные. И отличить себя

можно было от них лишь срисовывая с рубля

шпиль кремля, сужавшегося к звезде,

либо -- видя вещи твои везде.

IV

Несмотря на все это, были они крепки,

эти брошенные спичечные коробки

с громыхавшими в них посудой двумя-тремя

сырыми головками. И, воробья кормя,

на него там смотрели всею семьей в окно,

где деревья тоже сливались потом в одно

черное дерево, стараясь перерасти

небо -- что и случалось часам к шести,

когда книга захлопывалась и когда

от тебя оставались лишь губы, как от того кота.

V

Эта внешняя щедрость, этот, на то пошло,

дар -- холодея внутри, источать тепло

вовне -- постояльцев сближал с жильем,

и зима простыню на веревке считала своим бельем.

Это сковывало разговоры; смех

громко скрипел, оставляя следы, как снег,

опушавший изморозью, точно хвою, края

местоимений и превращавший "я"

в кристалл, отливавший твердою бирюзой,

но таявший после твоей слезой.

VI

Было ли вправду все это? и если да, на кой

будоражить теперь этих бывших вещей покой,

вспоминая подробности, подгоняя сосну к сосне,

имитируя -- часто удачно -- тот свет во сне?

Воскресают, кто верует: в ангелов, в корни (лес);

а что Келломяки ведали, кроме рельс

и расписанья железных вещей, свистя

возникавших из небытия, пять минут спустя

и растворявшихся в нем же, жадно глотавшем жесть,

мысль о любви и успевших сесть?

VII

Ничего. Негашеная известь зимних пространств, свой корм

подбирая с пустынных пригородных платформ,

оставляла на них под тяжестью хвойных лап

настоящее в черном пальто, чей драп,

более прочный, нежели шевиот,

предохранял там от будущего и от

прошлого лучше, чем дымным стеклом -- буфет.

Нет ничего постоянней, чем черный цвет;

так возникают буквы, либо -- мотив "Кармен",