Иосиф Бродский - Стихотворения и поэмы (основное собрание)

абсолютно враждебной. Враждебность среды растет

по мере в ней вашего пребыванья;

и зрение обостряется. Прекрасное ничему

не угрожает. Прекрасное не таит

опасности. Статуя Аполлона

не кусается. Белая простыня

тоже. Вы кидаетесь за шуршавшей юбкой

в поисках мрамора. Эстетическое чутье

суть слепок с инстинкта самосохраненья

и надежней, чем этика. Уродливое трудней

превратить в прекрасное, чем прекрасное

изуродовать. Требуется сапер,

чтобы сделать опасное безопасным.

Этим попыткам следует рукоплескать,

оказывать всяческую поддержку.

Но, отделившись от тела, глаз

скорей всего предпочтет поселиться где-нибудь

в Италии, Голландии или в Швеции.

август 1989, Torц

-----------------

x x x

М. Б.

Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером

подышать свежим воздухом, веющим с океана.

Закат догорал в партере китайским веером,

и туча клубилась, как крышка концертного фортепьяно.

Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и к финикам,

рисовала тушью в блокноте, немножко пела,

развлекалась со мной; но потом сошлась с инженером-химиком

и, судя по письмам, чудовищно поглупела.

Теперь тебя видят в церквях в провинции и в метрополии

на панихидах по общим друзьям, идущих теперь сплошною

чередой; и я рад, что на свете есть расстоянья более

немыслимые, чем между тобой и мною.

Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем

ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил,

но забыть одну жизнь -- человеку нужна, как минимум,

еще одна жизнь. И я эту долю прожил.

Повезло и тебе: где еще, кроме разве что фотографии,

ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела, глумлива?

Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии.

Я курю в темноте и вдыхаю гнилье отлива.

1989

-----------------

Ландсвер-Канал, Берлин

Канал, в котором утопили Розу

Л., как погашенную папиросу,

практически почти зарос.

С тех пор осыпалось так много роз,

что нелегко ошеломить туриста.

Стена -- бетонная предтеча Кристо -

бежит из города к теленку и корове

через поля отмытой цвета крови;

дымит сигарой предприятье.

И чужестранец задирает платье

туземной женщине -- не как Завоеватель,

а как придирчивый ваятель,

готовящийся обнажить

ту статую, которой дольше жить,

чем отражению в канале,

в котором Розу доканали.

1989

-----------------

Облака

О, облака

Балтики летом!

Лучше вас в мире этом

я не видел пока.

Может, и в той

вы жизни клубитесь

-- конь или витязь,

реже -- святой.

Только Господь

вас видит с изнанки -

точно из нанки

рыхлую плоть.

То-то же я,

страхами крепок,

вижу в вас слепок

с небытия,

с жизни иной.

Путь над гранитом,

над знаменитым

мелкой волной

морем держа,

вы -- изваянья

существованья

без рубежа.

Холм или храм,

профиль Толстого,

Рим, холостого

логова хлам,

тающий воск,

Старая Вена,

одновременно

айсберг и мозг,

райский анфас -

ах, кроме ветра

нет геометра

в мире для вас!

В вас, кучевых,

перистых, беглых,

радость оседлых

и кочевых.

В вас мне ясна

рваность, бессвязность,

сумма и разность

речи и сна.

Это от вас

я научился

верить не в числа -

в чистый отказ

от правоты

веса и меры

в пользу химеры

и лепоты!

Вами творим

остров, чей образ

больше, чем глобус,

тесный двоим.

Ваши дворцы -

местности счастья

плюс самовластья

сердца творцы.

Пенный каскад

ангелов, бальных

платьев, крахмальных

крах баррикад,

брак мотылька

и гималаев,

альп, разгуляев -

о, облака,

в чутком греху

небе ничейном

Балтики -- чей там,

там, наверху,

внемлет призыв

ваша обитель?

Кто ваш строитель,

кто ваш Сизиф?

Кто там, вовне,

дав вам обличья,

звук из величья

вычел, зане

чудо всегда

ваше беззвучно.

Оптом, поштучно

ваши стада

движутся без

шума, как в играх

движутся, выбрав

тех, кто исчез

в горней глуши

вместо предела.

Вы -- легче тела,

легче души.

1989

-----------------

Памяти отца: Австралия

Ты ожил, снилось мне, и уехал

в Австралию. Голос с трехкратным эхом

окликал и жаловался на климат

и обои: квартиру никак не снимут,

жалко, не в центре, а около океана,

третий этаж без лифта, зато есть ванна,

пухнут ноги, "А тапочки я оставил" -

прозвучавшее внятно и деловито.

И внезапно в трубке завыло "Аделаида! Аделаида!",

загремело, захлопало, точно ставень

бился о стенку, готовый сорваться с петель.

Все-таки это лучше, чем мягкий пепел

крематория в банке, ее залога -

эти обрывки голоса, монолога

и попытки прикинуться нелюдимом

в первый раз с той поры, как ты обернулся дымом.

1989

-----------------

x x x

Представь, чиркнув спичкой, тот вечер в пещере,

используй, чтоб холод почувствовать, щели

в полу, чтоб почувствовать голод -- посуду,

а что до пустыни, пустыня повсюду.

Представь, чиркнув спичкой, ту полночь в пещере,

огонь, очертанья животных, вещей ли,

и -- складкам смешать дав лицо с полотенцем -

Марию, Иосифа, сверток с Младенцем.

Представь трех царей, караванов движенье

к пещере; верней, трех лучей приближенье

к звезде, скрип поклажи, бренчание ботал

(Младенец покамест не заработал

на колокол с эхом в сгустившейся сини).

Представь, что Господь в Человеческом Сыне

впервые Себя узнает на огромном

впотьмах расстояньи: бездомный в бездомном.

1989

-----------------

Fin de Siecle

Век скоро кончится, но раньше кончусь я.

Это, боюсь, не вопрос чутья.

Скорее -- влиянье небытия

на бытие. Охотника, так сказать, на дичь -

будь то сердечная мышца или кирпич.

Мы слышим, как свищет бич,

пытаясь припомнить отчества тех, кто нас любил,

барахтаясь в скользких руках лепил.

Мир больше не тот, что был

прежде, когда в нем царили страх, абажур, фокстрот,

кушетка и комбинация, соль острот.

Кто думал, что их сотрет,

как резинкой с бумаги усилья карандаша,

время? Никто, ни одна душа.

Однако время, шурша,

сделало именно это. Поди его упрекни.

Теперь повсюду антенны, подростки, пни

вместо деревьев. Ни

в кафе не встретить сподвижника, раздавленного судьбой,

ни в баре уставшего пробовать возвыситься над собой

ангела в голубой

юбке и кофточке. Всюду полно людей,

стоящих то плотной толпой, то в виде очередей;

тиран уже не злодей,

но посредственность. Также автомобиль

больше не роскошь, но способ выбить пыль

из улицы, где костыль

инвалида, поди, навсегда умолк;

и ребенок считает, что серый волк

страшней, чем пехотный полк.