Иосиф Бродский - Стихотворения и поэмы (основное собрание)

для тебя уже больше не иностранный,

чтобы прислушиваться. И нельзя

вступить в то же облако дважды. Даже

если ты бог. Тем более, если нет.

XIII

Зимой глобус мысленно сплющивается. Широты

наползают, особенно в сумерках, друг на друга.

Альпы им не препятствуют. Пахнет оледененьем.

Пахнет, я бы добавил, неолитом и палеолитом.

В просторечии -- будущим. Ибо оледененье

есть категория будущего, которое есть пора,

когда больше уже никого не любишь,

даже себя. Когда надеваешь вещи

на себя без расчета все это внезапно скинуть

в чьей-нибудь комнате, и когда не можешь

выйти из дому в одной голубой рубашке,

не говоря -- нагим. Я многому научился

у тебя, но не этому. В определенном смысле,

в будущем нет никого; в определенном смысле,

в будущем нам никто не дорог.

Конечно, там всюду маячат морены и сталактиты,

точно с потекшим контуром лувры и небоскребы.

Конечно, там кто-то движется: мамонты или

жуки-мутанты из алюминия, некоторые -- на лыжах.

Но ты был богом субтропиков с правом надзора над

смешанным лесом и черноземной зоной -

над этой родиной прошлого. В будущем его нет,

и там тебе делать нечего. То-то оно наползает

зимой на отроги Альп, на милые Апеннины,

отхватывая то лужайку с ее цветком, то просто

что-нибудь вечнозеленое: магнолию, ветку лавра;

и не только зимой. Будущее всегда

настает, когда кто-нибудь умирает.

Особенно человек. Тем более -- если бог.

XIV

Раскрашенная в цвета' зари собака

лает в спину прохожего цвета ночи.

XV

В прошлом те, кого любишь, не умирают!

В прошлом они изменяют или прячутся в перспективу.

В прошлом лацканы у'же; единственные полуботинки

дымятся у батареи, как развалины буги-вуги.

В прошлом стынущая скамейка

напоминает обилием перекладин

обезумевший знак равенства. В прошлом ветер

до сих пор будоражит смесь

латыни с глаголицей в голом парке:

жэ, че, ша, ща плюс икс, игрек, зет,

и ты звонко смеешься: "Как говорил ваш вождь,

ничего не знаю лучше абракадабры".

XVI

Четверть века спустя, похожий на позвоночник

трамвай высекает искру в вечернем небе,

как гражданский салют погасшему навсегда

окну. Один караваджо равняется двум бернини,

оборачиваясь шерстяным кашне

или арией в Опере. Эти метаморфозы,

теперь оставшиеся без присмотра,

продолжаются по инерции. Другие предметы, впрочем,

затвердевают в том качестве, в котором ты их оставил,

отчего они больше не по карману

никому. Демонстрация преданности? Просто склонность

к монументальности? Или это в двери

нагло ломится будущее, и непроданная душа

у нас на глазах приобретает статус

классики, красного дерева, яичка от Фаберже?

Вероятней последнее. Что -- тоже метаморфоза

и тоже твоя заслуга. Мне не из чего сплести

венок, чтоб как-то украсить чело твое на исходе

этого чрезвычайно сухого года.

В дурно обставленной, но большой квартире,

как собака, оставшаяся без пастуха,

я опускаюсь на четвереньки

и скребу когтями паркет, точно под ним зарыто -

потому что оттуда идет тепло -

твое теперешнее существованье.

В дальнем конце коридора гремят посудой;

за дверью шуршат подолы и тянет стужей.

"Вертумн, -- я шепчу, прижимаясь к коричневой половице

мокрой щекою, -- Вертумн, вернись".

декабрь 1990, Милан

* (Прим. в журнале "Огонёк")

* Передавая новые стихи в "Огонек", Бродский попросил сделать несколько сносок.

* Вертумн -- языческое божество, в римской мифологии бог перемен (будь то времена года, течение рек, настроения людей или созревание плодов). Был одним из мужей Помоны, олицетворяющей плодородие.

* Джанни Буттафава (1939-1990), чьей памяти посвящена поэма, -знаменитый критик театра и кино и переводчик, открывший итальянскому читателю романы Достоевского, произведения многих современных прозаиков и поэтов.

* Слова "караваджо" и "бернини" написаны с маленькой буквы намеренно -в связи с тем, что как-то на аукционе работа одного была оценена примерно в 100 миллионов лир, а другого -- в 50.

-----------------

Шеймусу Хини

Я проснулся от крика чаек в Дублине.

На рассвете их голоса звучали

как души, которые так загублены,

что не испытывают печали.

Облака шли над морем в четыре яруса,

точно театр навстречу драме,

набирая брайлем постскриптум ярости

и беспомощности в остекленевшей раме.

В мертвом парке маячили изваяния.

И я вздрогнул: я -- дума, вернее -- возле.

Жизнь на три четверти -- узнавание

себя в нечленораздельном вопле

или -- в полной окаменелости.

Я был в городе, где, не сумев родиться,

я еще мог бы, набравшись смелости,

умереть, но не заблудиться.

Крики дублинских чаек! конец грамматики,

примечание звука к попыткам справиться

с воздухом, с примесью чувств праматери,

обнаруживающей измену праотца -

раздирали клювами слух, как занавес,

требуя опустить длинноты,

буквы вообще, и начать монолог свой заново

с чистой бесчеловечной ноты.

1990

* Стихотворение отсутствует в СИБ. -- С. В.

-----------------

Метель в Массачусетсе

Виктории Швейцер

Снег идет -- идет уж который день.

Так метет, хоть черный пиджак надень.

Городок замело. Не видать полей.

Так бело, что не может быть белей.

Или -- может: на то и часы идут.

Но минут в них меньше, чем снега тут.

По ночам темнота, что всегда была

непроглядна, и та, как постель, бела.

Набери, дружок, этой вещи в горсть,

чтоб прикинуть, сколько от Бога верст -

мол, не зря пейзаж весь январь молил

раз дошло насчет даровых белил.

Будто вдруг у земли, что и так бедна,

под конец оказалась всего одна

сторона лица, одна щека.

На нее и пошли всех невест шелка.

Сильный снег летит с ледяной крупой.

Знать, вовсю разгулялся лихой слепой.

И чего ни коснется он, то само

превращается на глазах в бельмо.

Хоть приемник включить, чтоб он песни пел.

А не то тишина и сама -- пробел.

А письмо писать -- вид бумаги пыл

остужает, как дверь, что прикрыть забыл.

И раздеться нельзя догола, чтоб лечь.

Не рубаха бела, а покатость плеч.

Из-за них, поди, и идут полки

на тебя в стекле, закатив белки.

Эх, метет, метет. Не гляди в окно.

Там подарка ждет милосердный, но

мускулистый брат, пеленая глушь

в полотнище цвета прощенных душ.

1990, South Hadley

-----------------

Presepio

Младенец, Мария, Иосиф, цари,

скотина, верблюды, их поводыри,

в овчине до пят пастухи-исполины

-- все стало набором игрушек из глины.

В усыпанном блестками ватном снегу

пылает костер. И потрогать фольгу

звезды пальцем хочется; собственно, всеми

пятью -- как младенцу тогда в Вифлееме.