Иосиф Бродский - Стихотворения и поэмы (основное собрание)

Я буду мерцать в проводах лейтенантом неба

и прятаться в облако, слыша гром,

не видя, как войско под натиском ширпотреба

бежит, преследуемо пером.

Когда вокруг больше нету того, что было,

не важно, берут вас в кольцо или это -- блиц.

Так школьник, увидев однажды во сне чернила,

готов к умноженью лучше иных таблиц.

И если за скорость света не ждешь спасибо,

то общего, может, небытия броня

ценит попытки ее превращенья в сито

и за отверстие поблагодарит меня.

1994

-----------------

Моллюск

Земная поверхность есть

признак того, что жить

в космосе разрешено,

поскольку здесь можно сесть,

встать, пройтись, потушить

лампу, взглянуть в окно.

Восемь других планет

считают, что эти как раз

выводы неверны,

и мы слышим их "нет!",

когда убивают нас

и когда мы больны.

Тем не менее я

существую, и мне,

искренне говоря,

в результате вполне

единственного бытия

дороже всего моря.

Хотя я не враг равнин,

друг ледниковых гряд,

ценитель пустынь и гор -

особенно Апеннин -

всего этого, говорят,

в космосе перебор.

Статус небесных тел

приобретаем за счет

рельефа. Но их рельеф

не плещет и не течет,

взгляду кладя предел,

его же преодолев.

Всякая жизнь под стать

ландшафту. Когда он сер,

сух, ограничен, тверд,

какой он может подать

умам и сердцам пример,

тем более -- для аорт?

Когда вы стоите на

Сириусе -- вокруг

бурое фантази

из щебня и валуна.

Это портит каблук

и не блестит вблизи.

У тел и у их небес

нету, как ни криви

пространство, иной среды.

"Многие жили без, -

заметил поэт, -- любви,

но никто без воды".

Отсюда -- мой сентимент.

И скорей, чем турист,

готовый нажать на спуск

камеры в тот момент,

когда ландшафт волнист,

во мне говорит моллюск.

Ему подпевает хор

хордовых, вторят пять

литров неголубой

крови: у мышц и пор

суши меня, как пядь,

отвоевал прибой.

Стоя на берегу

моря, морща чело,

присматриваясь к воде,

я радуюсь, что могу

разглядывать то, чего

в галактике нет нигде.

Моря состоят из волн -

странных вещей, чей вид

множественного числа,

брошенного на произвол,

был им раньше привит

всякого ремесла.

По существу, вода -

сумма своих частей,

которую каждый миг

меняет их чехарда;

и бредни ведомостей

усугубляет блик.

Определенье волны

заключено в самом

слове "волна". Оно,

отмеченное клеймом

взгляда со стороны,

им не закабалено.

В облике буквы "в"

явно дает гастроль

восьмерка -- родная дочь

бесконечности, столь

свойственной синеве,

склянке чернил и проч.

Как форме, волне чужды

ромб, треугольник, куб,

всяческие углы.

В этом -- прелесть воды.

В ней есть нечто от губ

с пеною вдоль скулы.

Склонностью пренебречь

смыслом, чья глубина

буквальна, морская даль

напоминает речь,

рваные письмена,

некоторым -- скрижаль.

Именно потому,

узнавая в ней свой

почерк, певцы поют

рыхлую бахрому -

связки голосовой

или зрачка приют.

Заговори сама,

волна могла бы свести

слушателя своего

в одночасье с ума,

сказав ему: "я, прости,

не от мира сего".

Это, сдается мне,

было бы правдой. Сей -

удерживаем рукой;

в нем можно зайти к родне,

посмотреть Колизей,

произнести "на кой?".

Иначе с волной, чей шум,

смахивающий на "ура", -

шум, сумевший вобрать

"завтра", "сейчас", "вчера",

идущий из царства сумм, -

не занести в тетрадь.

Там, где прошлое плюс

будущее вдвоем

бьют баклуши, творя

настоящее, вкус

диктует массам объем.

И отсюда -- моря.

Скорость по кличке "свет",

белый карлик, квазар

напоминают нерях;

то есть пожар, базар.

Материя же -- эстет,

и ей лучше в морях.

Любое из них -- скорей

слепок времени, чем

смесь катастрофы и

радости для ноздрей,

или -- пир диадем,

где за столом -- свои.

Собой превращая две

трети планеты в дно,

море -- не лицедей.

Вещью на букву "в"

оно говорит: оно -

место не для людей.

Тем более если три

четверти. Для волны

суша -- лишь эпизод,

а для рыбы внутри -

хуже глухой стены:

тот свет, кислород, азот.

При расшифровке "вода",

обнажив свою суть,

даст в профиль или в анфас

"бесконечность-о-да";

то есть, что мир отнюдь

создан не ради нас.

Не есть ли вообще тоска

по вечности и т. д.,

по ангельскому крылу -

инерция косяка,

в родной для него среде

уткнувшегося в скалу?

И не есть ли Земля

только посуда? Род

пиалы? И не есть ли мы,

пашущие поля,

танцующие фокстрот,

разновидность каймы?

Звезды кивнут: ага,

бордюр, оторочка, вязь

жизней, которых счет

зрения отродясь

от громокипящих га

моря не отвлечет.

Им виднее, как знать.

В сущности, их накал

в космосе объясним

недостатком зеркал;

это легче понять,

чем примириться с ним.

Но и моря, в свой черед,

обращены лицом

вовсе не к нам, но вверх,

ценя их, наоборот,

как выдуманной слепцом

азбуки фейерверк.

Оказываясь в западне

или же когда мы

никому не нужны,

мы видим моря вовне,

больше беря взаймы,

чем наяву должны.

В облике многих вод,

бегущих на нас, рябя,

встающих там на дыбы,

мнится свобода от

всего, от самих себя,

не говоря -- судьбы.

Если вообще она

существует -- и спор

об этом сильней в глуши -

она не одушевлена,

так как морской простор

шире, чем ширь души.

Сворачивая шапито,

грустно думать о том,

что бывшее, скажем, мной,

воздух хватая ртом,

превратившись в ничто,

не сделается волной.

Но ежели вы чуть-чуть

мизантроп, лиходей,

то вам, подтянув кушак,

приятно, подставив ей,

этой свободе, грудь,

сделать к ней лишний шаг.

1994

* Опубликовано в сб. "В окрестностях Атлантиды" ("Пушкинский фонд", С-Пб., 1995) под заглавием "Моллюск". В СИБ идентичный текст озаглавлен "Тритон". -- С. В.

-----------------

x x x

Мы жили в городе цвета окаменевшей водки.

Электричество поступало издалека, с болот,

и квартира казалась по вечерам

перепачканной торфом и искусанной комарами.

Одежда была неуклюжей, что выдавало

близость Арктики. В том конце коридора

дребезжал телефон, с трудом оживая после

недавно кончившейся войны.

Три рубля украшали летчики и шахтеры.

Я не знал, что когда-нибудь этого больше уже не будет.

Эмалированные кастрюли кухни

внушали уверенность в завтрашнем дне, упрямо

превращаясь во сне в головные уборы либо

в торжество Циолковского. Автомобили тоже

катились в сторону будущего и были

черными, серыми, а иногда (такси)