Римма Казакова - Стихи

А потом пошло: погром врачей,
смерть вождя, сомнения, загадки…
Всё больней, печальней, горячей
строки в ученической тетрадке.

Сравниваю строчки и грехи
времени послевоенной рубки.
Вчитываюсь в грустные стихи
девочки в каракулевой шубке.

Там так мало детства у детей
и так много горького в народе.
Оттого в стихах с младых ногтей
след печали, беспричинной вроде.

Оттого способность: быть собой
и не врать. И при любом раскладе
просто так, а не чего-то ради —
откликаться на любую боль.

От макушечки до пят
я пока еще живая.
Но желанья не кипят…
Жить без жажды, не желая,

жить без страсти, все терпя,
не ломая даром копья,
не страдая, не любя, —
будто примеряю гроб я?

Нет! Пробей, последний гром!
К берегам моим остывшим
пригони, прибей паром
с тем, с которым в лад задышим.

Прогреми — до слез из глаз,
пусть потом за всё доспится,
но сейчас
в последний раз
дай прекрасно ошибиться!

Я думала, что я любовь спасу —
к тому, кого всех преданней любила.
Но, словно залетевшую осу,
испуганно и холодно убила.

Была я с ней сильна,
была слаба,
зависима, как девочка — от взрослых.
Казалось: это — правда и судьба,
а оказалось:
без нее — так просто!

Я подошла к пределу, к рубежу,
когда у сердца больше сил не стало
всё, чем давно живу я и дышу,
день ото дня вымаливать устало.

Кто объяснит:
в чем — тайна,
в чем — секрет,
что ни в глазах, ни в мимолетной фразе
ответного тепла и света нет,
что счастья нет,
что нет обратной связи?

Как правоту свою перенесу,
как пережить смогу,
что разлюбила,
что, может быть, —
пчелу,
а не осу
в своем слепом отчаянье
убила?!

Переживу.
Жить буду без любви.
Как без любви? —
в гармонии со всеми…

…Вот только руки у меня в крови,
отмоют этот грех вода и время.

Были в детстве счастливые сказки,
уносили они, как салазки,
по снегам, по лугам и по снегу —
и дарили отвагу и негу.

Надоело мне верить политикам,
надоело быть винтиком, нытиком,
надоели бездарные встряски,
возвращаюсь в забытые сказки!

И иду я не в Кремль, а к соседу,
непростую веду с ним беседу…
И, решив, что ответ не отыщем,
подаю неимущим и нищим.

Все окрашено в добрую краску,
все похоже на детскую сказку.
Н никто запретить мне не в силах —
поступать, словно в сказках красивых.

Что в душе моей — то и наружу.
Так живу, — без тоски и опаски,
ибо знаю: и лажу, и стужу
побеждают счастливые сказки.

Я по прошлому сужу,
что грядущее сокрыто…
А сегодня я сижу
у разбитого корыта.

Кто же, кто его разбил?
Как ни странно, как ни тошно,
тот, кто вроде бы любил
и во все вникал дотошно.

Это трудно позабыть…
А когда чужими стали,
лучше всех он знал, как бить,
как ломать, он знал в деталях.

И друзья мои внесли
тоже лепту неплохую:
раскрошили, разнесли —
и открыто, и втихую.

Растащили закрома…
И как будто подрядилась,
и сама я, и сама
над корытом потрудилась.

Но не век же слезы лить:
что сломалось — то сломалось.
Без конца себя пилить —
не поможешь и на малость!

Лучше в муках и с трудом,
но упрямо, неустанно
помаленьку строить дом,
где взамен корыта — ванна.

И однажды, нежась в ней,
незлобливо и открыто
вспомнить в буднях новых дней
про разбитое корыто…

Не стараюсь, не спешу.
Быть хочу сама собою.
Может, все же и решу —
как с разбитой быть судьбою.

Все оплачу, всех прощу,
потому что так любила,
что по-прежнему грущу
обо всем, что раньше было!

Помолчу. Себя пойму.
В конструктивном, трезвом духе
покаянно перейму
опыт пушкинской старухи.

Я богата — и бедна,
я отпета — и отмыта.
Я спокойна. Я одна
у разбитого корыта.