Кайсын Кулиев - Раненый камень

Я уйду, но все ж останусь рядом,
Потому что будут жить другие
И смотреть моим влюбленным взглядом
На твои вершины снеговые.

Я воду пил, текущую меж скал,
Что пахнет мокрой ягодой в ущелье,
И, стоя над водою, замечал:
Горели искры на боку форели.

Текущую меж скал я воду пил
И ощущал мороз ее истоков.
Я воду пил, и набирался сил,
И приобщался к мудрости высокой.

Шли вы на турью охоту, бывало,
И не страшил вас в горах снегопад,
Вы у заваленного перевала
Не поворачивали назад.

Горцы, со всякой бедою вы знались:
Зверь подминал вас и снег засыпал.
Камни срывались, и реки вздувались,
Кровник точил свой неправый кинжал.

Кровь, бушевавшая в ста поколеньях,
Сыну балкарца, досталась и мне.
Мужество ваше и ваше терпенье
В пору беды просыпались во мне.

Вы, громоздившие грозные стены
В час ожиданья недобрых гостей,
Внукам своим передали нетленной
Твердость свою и своих крепостей.

В жилах моих ваша кровь не остынет
В добрый мой час и в недобрый мой час.
Дует в лицо мне и в спину поныне
Ветер ущелий, прославивших вас.

Любой навет заранее приемлю,
Но про меня, когда мой час пробьет.
Сказать, что не любил родную землю,
Едва ль на ум кому-нибудь придет.

Кто скажет, что в разлуке мне не снились
Родимых гор снега и ледники,
Что я не видел, как потоки бились
И глыбы скал дробились у реки!

Что я на землю не глядел влюбленно,
Не озирал родимые края
Так, словно на ее пологих склонах
В малинниках горела кровь моя!

Я знаю вкус меда и соли твоей.
Земля моя дорогая.
Снег твоих гор и травы степей
Я мял, к тебе припадая.

Я кланяюсь горным твоим снегам
И травам твоей равнины,
Твоим плугам, к чьим лемехам
Прилипли комочки глины.

Надо мной плыла когда-то
Птичья стая,
Подо мной была когда-то
Тень густая.

На ветру я песни пела.
Мне, бывало,
Вьюга ветви снегом белым
Пеленала.

И с ветрами и с дождями
Я дружила,
И луна меня ночами
Серебрила.

Я, как добрая царица,
Не скупилась.
В тень мою какая птица
Не садилась?

Корни, ветви буря злая
Не сломила,
Крепкий ствол пила стальная
Не спилила.

Мало мне на белом свете
Жить осталось:
Что не может сделать ветер,
Может старость.

Пусть по веткам оголенным
Дождь стекает,
Птица к деревам зеленым
Улетает.

Мой конец топор прочертит,
Я исчезну,
Но своею буду смертью
Вам полезна.

Запою в печи гудящей.
Как бывало,
Будто мне, огнем горящей,
Горя мало.

Мы, деревья, как герои
Умираем,
Что деревья, что герои —
Мы сгораем.

Ветер кажется белым-белым:
Он летел по снежным пределам.
Ветер кажется мне зеленым:
Он летел по лесистым склонам.

В нем — дыханье свежих платанов,
В нем — дыханье снежных становий,
В нем — дыханье древних туманов,
Запах меда и запах крови…

Спилили дерево, оно свалилось,
Полно печали, горькой как зола,
И та речушка, что под ним струилась,
Впервые горе жизни поняла.

Шептались листья с ней при лунном свете
Иль падали, покрывшись желтизной,
И освежались, легкие как дети,
Прохладою и влагою речной.

Им песни по ночам вода певала,
Пока заря, пылая, не взойдет,
А утром просыпается, бывало,
И смотрит сквозь листву на небосвод.

И мир казался ей тогда зеленым —
Земля, и небо, и она сама…
Но ствол упал, упал с тяжелым стоном,
И речка сходит, бедная, с ума.

Ей кажется, что путь ее бесцелен.
Всю ночь о мертвых листьях слезы льет,
Проснется на рассвете — где же зелень?
Как странен мир, как бледен небосвод!

И чахнет речка, будто от недуга,
Винит себя и плачет до сих пор:
Зачем она не защитила друга.
Не отвратила от него топор?

Будь я живописцем, там, на скалах.
Как бы я тропинки рисовал!
Это мысли путников усталых…
Вот они, уйдя за перевал,

Тянутся в тени чинар зеленых.
Это матери моей печаль,
Как печаль тех сумерек бессонных,
Что уходит по тропинкам вдаль.

То печаль балкарок, кабардинок,
Матерей… О, кто бы написал
Горскую задумчивость тропинок
На вершинах и в теснинах скал!

Это книга — иль это народа родного
Сердце, полное смуты, пыланья, томленья?
Слышу мудрой горянки душевное слово,
Слышу рев пораженного пулей оленя.

Это книга — иль это народа родного
Сны, которые снятся в ночные туманы?
Вижу крови следы на скале, вижу снова:
Тур срывается в пропасть, страдая от раны.

Это книга — иль это народа родного
Боль, терпенье, и мудрость, и жизни начало?
Или это вода из ключа из живого,
Та, что горцев от ран боевых исцеляла?

Эта книга — как зов, что звенит издалече.
Весть о тех, кто прошел, головы не склоняя,
Мимо бездны, взвалив на широкие плечи
Камни бед, камни горя сурового края.

Эта книга осталась как их завещанье.
Эта книга — как память о времени злобном,
Эта книга — и встреча с былым и прощанье.
Эта книга — как надпись на камне надгробном.

Это к нам из-за гор голоса долетели
Тех, кому до мечты доскакать так хотелось.
Это ярость борца, это песнь колыбели.
Боль надежды, и ум, и безумная смелость!

Не пни вековые на выжженных склонах
Я славлю чинару в побегах зеленых,
И землю, ее вскормившую,
И тучу, ее полившую.

Не древнему руслу в сожженной долине
Я кланяюсь речке, журчащей и ныне,
И снегу, ее породившему,
И морю, ее проглотившему.

Дождь по ущельям бушевал,—
Казалось, вдоль теснины
Он промочил громады скал
До самой сердцевины.

Сорвавшись с черных облаков.
Висел он над горами,
Подобно тысяче орлов
С шуршащими крылами.

Гремел, шумел он, завывал
Ста тысячами глоток.
Хлестал Черекский перевал
Ста тысячами плеток.