Александр Городницкий - И вблизи и вдали

В наше время самые великие открытия происходят на стыке наук. Натан Эйдельман совершал свои открытия на стыке науки и искусства. Он был по-пушкински щедр на сюжеты и обладал удивительным бесстрашием исследователя. Подобно тому, как поэт открывает в обыденности окружающего мира удивительные, невидимые прежде черты, он делал удивительные находки в рукописях и материалах, уже, казалось бы, изученных до этого. Огромная заслуга Эйдельмана состоит в том, что он вновь, после более чем полувекового безвременья, сделал историю предметом литературы, вынес ее на открытую аудиторию…

Главной же любовью Эйдельмана был и оставался Пушкин. И не только книга "Пушкин и декабристы" и другие, посвященные Пушкину непосредственно. Писал ли он о Михаиле Лунине, Иване Ивановиче Пущине, казненном Апостоле Сергее или Герцене, все эти (и многие другие) книги освещал подобно солнцу постоянный свет пушкинского присутствия. Судьба Пушкина, его стихи были как бы главной несущей конструкцией описываемой эпохи, началом координат. Тоник любил говорить, что, как это ни кажется парадоксальным, чем более мы удаляемся от эпохи, тем точнее ее история. Что мы знаем историю Древнего мира лучше, чем Плутарх, который во многом ошибался. Что мы знаем сейчас о Пушкине гораздо больше, чем он сам. Например, Пушкин не знал, кто за ним следил, а мы знаем. Пушкин не знал, что его прямым предком был знаменитый воевода Александра Невского Гаврила Олексич, а мы знаем. И так далее.

Страстное пожизненное увлечение Эйдельмана Пушкиным было настолько сильным, что передалось его близким друзьям. Так, его одноклассник физик Владимир Фридкин, выезжавший в служебные загранкомандировки во Францию и в Бельгию, провел настоящее исследование по зарубежным архивам и написал книгу "Пропавший дневник Пушкина".

Другой школьный приятель, известный журналист Александр Борин, рассказал курьезную историю, произошедшую с ним в Торжке, где, как известно, похоронена Анна Петровна Керн. Местные власти очень гордились причастностью Торжка к жизни великого российского поэта. Дело дошло до того, что стало традицией для новобрачных после регистрации брака класть цветы к памятнику Анны Петровны, которая, хотя и вдохновила Пушкина на знаменитые строки "Я помню чудное мгновенье", вряд ли могла служить достойным примером нерушимости супружеских уз. Вернувшись в очередной раз из Торжка, Алик Борин рассказал об этом Натану, и тот припомнил не менее знаменитое письмо Пушкина приятелю, в котором поэт писал в частности: "Керн была со мной очень мила, и надеюсь, что на Пасху с божьей помощью я ее…". При следующем посещении Торжка Борин встретился с председателем горисполкома, который, описывая достопримечательности города, не преминул вспомнить и о могиле Керн. "Ведь вы знаете, — сказал он, — многие считают, что у нее с Пушкиным действительно что-то было." "Еще бы!", — воскликнул Борин и немедленно процитировал фразу из упомянутого письма. "Что вы говорите, — оживился председатель, — вот это новость! Завтра у нас как раз заседание, — вот обрадуются товарищи!."

Помню, как смеялся Тоник, когда я рассказал ему, что в моем родном Царском Селе, переименованном теперь в город Пушкин, в дни шестидесятилетия образования СССР поперек главной улицы Ленина красовался огромный транспарант со строкой из Пушкина:

"Друзья мои, прекрасен наш Союз!", в которой слово "Союз" начиналось с заглавной буквы.

Предметы исторических исследований Эйдельмана были, казалось бы, более чем на век отдалены от наших дней, однако это не мешало ему активно участвовать в бурных событиях последних лет. Показательна в этом отношении его, ставшая широко известной, переписка с писателем Виктором Астафьевым, непосредственным свидетелем которой я был. Причиной послужил опубликованный в журнале "Наш современник" рассказ Астафьева "Ловля пескарей в Грузии", в котором карикатурно, штрихами, оскорбительными для их национального достоинства, изображались грузины. Эйдельман обратился к Астафьеву с письмом, где, отдавая должное его известным книгам и мастерству писателя, упрекнул в некорректности по отношению к малым нациям, непозволительной для крупного русского писателя, представителя великого народа. Писал он о том, что великим русским писателям прошлого было свойственно в себе, а не в инородцах искать причины неурядиц, приводил цитаты из Хаджи-Мурата" Толстого. Письмо кончалось с большим пиететом адресату: "Уважаемый Виктор Николаевич, извините меня за прямоту но Вы сами своими произведениями учите нас этому". Ответ Астафьева, которого мы до этого действительно уважали как автора "Царь-рыбы" и "Печального детектива", оказался неожиданным. Он содержал грубую и откровенно антисемитскую брань лично в адрес еврея Эйдельмана, которого автор письма обвинял в "гнойном еврейском высокомерии" за непозволительную дерзость (поучать истинно русского писателя. Ни о каких грузинах и о рассказе, вызвавшем письмо Эйдельмана, речи в ответе вообще не было. Надо сказать, что письмо это было написано несколько лет назад, когда открытая антисемитская пропаганда и брань не стали еще такими повседневными и безнаказанными явлениями нашей жизни, как теперь - благодаря многочисленным публикациям в "Молодой Гвардии", "Нашем Современнике", "Москве" и других вполне официальных изданиях, — поэтому среди читающих оно вызвало некоторое потрясение. Я даже сомневался вначале, верно ли, что это действительно написал Виктор Астафьев. Время, однако, развеяло мои сомнения. В письме Астафьев почему-то обвинял Эйдельмапа в первородном грехе убийства царя Николая II и выражал твердую надежду, что о Пушкине и русской истории в будущем будут писать только русские люди. Сам Тоник, насколько я помню, тоже был крайне удивлен и обескуражен грубым и истеричным тоном ответного письма.

Переписка эта, хотя и носившая личный характер, стала, тем не менее, достоянием общественности и даже попала в зарубежную печать. Реакция на нее была неоднозначной. В Великобритании, например, переписка была опубликована в переводе на английский с комментариями: "идет перебранка между двумя представителями советского истеблишмента". Многие бывшие поклонники Виктора Астафьева, прочитав его ответ, стали возвращать по почте его книги. Некоторые обвиняли Эйдельмана в том, что он предал гласности частную переписку и что обнародование такого "антисоветски смелого" письма Виктора Астафьева может принести неприятности его автору. Опасения эти, однако, оказались напрасны. Писатель Астафьев некоторое время спустя был удостоен высокой правительственной награды и других официальных почестей, а вот у Эйдельмана начались действительно неприятности. Журналы начали возвращать его статьи, уже заказанные ранее. Издательства отложили заключение договоров. По его домашнему телефону стали звонить неизвестные "патриоты", угрожая в нецензурных выражениях убить его и его жену. Многие друзья Эйдельмана также неодобрительно отнеслись к его переписке с Астафьевым, считая, что он полез "не в свое дело". В этом они, как ни странно, оказались солидарны с самим Астафьевым, который уже после смерти Эйдельмана, отвечая на вопрос французской газеты "Либерасьон" почему он не любит евреев, сказал: "Потому что всюду они лезут". Я же полагаю, что благодаря этой переписке впервые была сорвана маска, и показано во всей его неприглядности истинное лицо одного из тех, кто претендовал ранее и ныне претендует на роль "властителей человеческих дум" и пастырей нравственности, проповедуя при этом ненависть и расизм. Переписка эта, ставшая сама сейчас историей, оказалась одним из первых признаков активно проявляющегося ныне в нашем обществе разделения на демократов и национал-фашистов.