Илья Сельвинский - Избранная лирика

Что-то сыплет горохом,

Так что легкие зычно

Лаем врываются в хохот.

Слушай! Брось! Да полно…

Но ни черта не сделать:

Смех золотой, спелый,

Сытный такой да полный.

Сколько смешного на свете:

Вот, например, "капуста".

Надо подумать о грустном,

Только чего бы наметить?

Могут пробраться в погреб

Завтра чумные крысы.

Я буду тоже лысым.

Некогда сгибли обры.

Где-то в Норвегии флагман…

И вдруг опять: "капуста"!

Чертовщина — как вкусно

Так грохотать диафрагмой!

Смех золотого разлива,

Пенистый, сочный, отличный!

Тсс… брось: ну, разве прилично

Эдаким быть счастливым?

1918

Я хочу быть самим собой.

Если нос у меня — картофель,

С какой же стати гнусить, как гобой,

И корчить римский профиль?

Я молод. Так. Ну и что ж?

К философии я не падок.

Зачем же мне делать вид, что нож

Торчит у меня меж лопаток?

Говорят, что это придет,

А не придет — не надо.

Не глупо ли, правда, принимать йод,

Если хочется шоколада?

Я молод и жаден, как волк,

В моем теле ни грамма жиру.

В женских ласках, как в водах Волг,

Я всего себя растранжирю.

Мне себя не стыдно ничуть,

Я хочу быть самим собою:

Звонами детскости бьет моя грудь,

И я дам ему ширь — бою.

Нет, не Байрон я, не иной,

Никакой и никак не избранник;

Никогда ничему я не был виной,

Ни в каких не изранен бранях;

Не сосет меня ни змея,

Ни тоска, ни другая живность

И пускай говорят: "Наивность".

Хоть наивность — зато моя.

1918

По утрам пары туманно-сизы,

По утрам вода как черный лед.

А по ней просоленные бризы

Мерят легкий вычурный полет.

Тихо-тихо. Борода туманца,

Острый запах мидий на ветру…

И проходят в голубом пару

Призраки Летучего голландца.

1916

Розовые чайки над багровым морем,

Где звучит прибой,

Вьются и бросают перекрики зорям

Золотой гурьбой.

А внизу белугу волны колыхают,

Пеной опестря,

И на белом брюхе пятна полыхают

Алого костра.

1916

О, эти дни, о, эти дни

И тройка боевых коней!

Портянка нынче мой дневник,

Кой-как царапаю по ней.

Не выбираю больше слов,

И рифма прыгает стремглав.

Поэму бы на тыщу глав,

Ей-богу, правда — без ослов.

Тата-тара, тара-тата…

Я еду, еду, еду, е…

Какие зори — красота!

Го-го, лихие, фью! оэ!

Под перетопот лошадей

Подзванивает пулемет,

И в поле пахнет рыжий мед

Коммунистических идей.

Деревню отнесло назад,

Бабенка: "Господи Исусь…"

Петух поет, закрыв глаза,

Наверно, знает наизусть.

1918

Битые яблоки пахнут вином,

И облака точно снятся.

Сивая галка, готовая сняться,

Вдруг призадумалась. Что ты? О чем?

Кружатся листья звено за звеном,

Черные листья с бронзою в теле.

Осень. Жаворонки улетели.

Битые яблоки пахнут вином.

Дер. Ханышкой на Альме

1919

Никогда не перестану удивляться

Девушкам и цветам!

Эта утренняя прохладца

По белым и розовым кустам…

Эти слезы листвы упоенной,

Где сквозится лазурная муть,

Лепестки, что раскрыты удивленно.

Испуганно даже чуть-чуть…

Эта снящаяся их нежность,

От которой, как шмель, закружись!

И неясная боль надежды

На какую-то возвышенную жизнь…

1920

Мне двадцать лет. Вся жизнь моя — начало.

Как странно! Прочитал я сотни книг,

Где мудрость все законы начертала,

Где гений все премудрости постиг.

А все ж вперед продвинулся так мало:

Столкнись хотя бы на единый миг

С житейскою задачей лик о лик

И книжной мудрости как не бывало!

Да, где-то глубина и широта,

А юность — это высь и пустота,

Тут шум земли всего лишь дальний ропот,

И несмотря на философский пыл,

На фронтовой и на тюремный опыт,

Я только буду, но еще не был.

Я только буду, но еще не был.

Быть — это значит стать необходимым.

Идет Тамара за кавказским дымом:

Ей нужен подпоручик Михаил;

Татьяна по мосточкам еле зримым

Проходит, чуть касаяся перил.

Прекрасная тоскует о любимом,

Ей Александр кровь заговорил;

А я ничей. Мне все чужое снится.

Звенят, звенят чудесные страницы,

За томом возникает новый том.

А в жизни бродишь в воздухе пустом:

От Подмосковья до камней Дарьяла

Души заветной сердце не встречало.

Души заветной сердце не встречало…

А как, друзья, оно тянулось к ней,

Как билось то слабее, то сильней,

То бешено, то вовсе обмирало,

Особенно когда среди огней

На хорах гимназического зала

Гремели духовые вальсы бала,

Мучители всей юности моей.

Вот опахнет кружащееся платье,

Вокруг витают легкие объятья,

Я их глазами жадными ловил.

Но даже это чудится и снится.

Как томы, как звенящие страницы:

Бывал влюбленным я, но не любил.

Бывал влюбленным я, но не любил.

Любовь? Не знаю имени такого.

Я мог бы описать ее толково,

Как это мне Тургенев объяснил,

Или блеснуть цитатой из Толстого,

Или занять у Пушкина чернил…

Но отчего — шепну лишь это слово,

И за плечами очертанья крыл?

Но крылья веяли, как опахала.

Душа моя томилась и вздыхала,

Но паруса не мчали сквозь туман.

Ничто, ничто меня не чаровало.

И хоть любовь — безбрежный океан,

Еще мой бриг не трогался с причала.

Еще мой бриг не трогался с причала.

Его еще волнами не качало,

Как затянулась молодость моя!

Не ощутив дыханья идеала,

Не повидаешь райские края.

Все в двадцать лет любимы. Но не я.

И вот качаюсь на скрипучем стуле…

Одну, вторую кляксу посадил,

Сзываю рифмы: гули-гули-гули!

Слетают: "был", "быль", "билль", "Билл", "бил".

Но мой Пегас, увы, не воспарил.

Как хороши все девушки в июле!

А я один. Один! Не потому ли

Еще я ничего не совершил?

Еще я ничего не совершил,

Проходит мир сквозь невод моих жил,

А вытащу — в его ячеях пусто:

Одна трава да мутноватый ил.

Мне говорит обычно старожил,

Что в молодости ловится негусто,

Но возраст мой, что всем ужасно мил,

Ведь этот возраст самого Сен-Жюста!

Ах, боже мой… Как страшен бег минут…

Клянусь, меня прельщает не карьера,

Но двадцать лет ведь сами не сверкнут!

Сен-Жюст… Но что Сен-Жюст без Робеспьера?

Меня никто в орлы не возносил,

Но чувствую томленье гордых сил.

Но чувствую: томленье гордых сил

Само собою — что б ни говорили

Не выльется в величественный Нил.