Анастасия Харитонова - Сочинения

Пруды да известь монастырских башен —
Любимые, заветные места.
Лишь голос ветра так сегодня страшен,
Как будто вся земля давно пуста.
Уйти бы прочь с котомкою, с клюкою…
Но, проводив душевную зарю,
Я на себя в беспомощном покое
Уже с другого берега смотрю.
О жизнь, ответь мне, что же ты такое?

Средь снежного январского Тбилиси
Целую я твой золотистый локон.
И женщины, как шёлковые лисы,
Внимательно глядят из чёрных окон.
И это снова море и Овидий,
Не знаю только — "Скорби" или "Фасты".
На скучную профессию в обиде,
Согбенный почтальон скользит по насту
И раздаёт ненужные газеты,
Немного мокрым снегом их попортив.
И в мире бесконечно много света,
Хоть мы с тобой, наверное, и против.

Велело мужество: держись.
И, жар гася в крови тревожной,
Я вновь ощупываю жизнь
Душой, навеки осторожной.
Очнись же, мир! Иду к тебе.
А ты, безжалостный, как прежде,
Бей по протянутой судьбе,
Бей по трепещущей надежде.
Молитву тихую твердя,
Покорно по земле ступая,
Чего касалась как дитя,
Коснусь я ныне как слепая.

В тазу — клубника. В крынке — молоко.
А у меня сегодня — день рожденья.
И радует смешное заблужденье,
Что до черты последней далеко.
Куда там далеко, когда она
Сама уже мне под ноги ложится.
Забыты книги, пресен вкус вина,
И хочется лишь, если ночь без сна,
Пуховыми подушками разжиться.
Всё я томлюсь, всё плачу не о том.
А время незаметно утекает.
Закат горит в окне полуслепом,
И ласточка беспечная мелькает,
Лучи крылом срезая, как серпом.

Эпитафии древние строже
И созвучней дыханью земли,
Но эпиграфа к вечности всё же
И тогда подобрать не могли.
Нынче нам написать не по силам,
Как писали порой в старину.
Я склонялась ко многим могилам,
Но надолго запомню одну.
Крест особенно жалок и крив там,
А на камне заметна едва
Надпись узким готическим шрифтом:
«Незабвенному»… — стёрты слова.
Ни одной сумасшедшей струною
Не встревожена мутная тишь.
Над своей, над чужой ли страною
Ты теперь, незабвенный, летишь?
Не подаст нам надгробие знака,
Не поведает жирная грязь,
Как ты воешь, господня собака,
Головой о бессмертье стучась.
И молчу я в тоске откровенной,
И сосёт меня медленный страх,
Что такой же, как ты, незабвенной,
Опущусь я однажды во прах.
Упаду, замерзая и воя,
Прямо к ночи ноябрьской на дно —
Существо безутешно живое,
Та, кому догореть не дано.

Вот он идёт к немецкому трактиру.
Ему в лицо — дыханье крупных звёзд.
Немолод он, и скоро на погост,
А всё, как в детстве, неизвестен миру.
Хотя, возможно, для певца трактир
В какой-то миг и означает — мир.
Вино вином, а опыт — это опыт.
Хозяйка загрустила у окна.
В гранёной кружке плавает луна.
Он копит тишину и рифмы копит.
И каждая из них в стихи годна,
И ни одна давно уж не нужна.
О молодость! Голодные скитанья,
Священное сиротство средь людей,
Когда любая тайна мирозданья
Как будто шепчет: «Царствуй и владей!»
Теперь он сед, и не осталось тайн…
— He, liebe Wirtin, noch ein bisschen Wein! [2]

За то, что у себя в отчизне
Счастливым не был я ни дня,
За то, что ангел милой жизни
В саду благословил меня,
За то, что я развился рано
И на пятнадцатом году,
Впитав душой печаль Корана,
Увидел землю как звезду,
За то, что строгие обеты
Забыл для милого лица,
За то, что грешен… Да, за это
Всегда благодарю творца.
Я в старости не забываю
Свои давнишние грехи.
На склоне века отливаю
Из них бессмертные стихи.
И снова ангел жизни милой
Меня приветствует в саду,
И снова с юношеской силой
Я вижу землю как звезду.
Одной тебя со мной не стало,
Моя любовь, моя заря.
Твои мониста, покрывала —
На дне заветного ларя.
Я часто их перебираю,
И словно говорю с тобой,
И все же, значит, умираю,
Как то назначено судьбой.

Если с другом, сердцу самым близким,
Или так, без друга, одиноко
В погребке сидеть под сводом низким,
Нарушая заповедь Пророка,
Если вспомнить персик тот пушистый,
В детстве уворованный с опаской,
Перезрелый, розовый, душистый,
Напоенный солнечною краской,
Если вспомнить ангела над телом
Матери, умершей в третьих родах,
И в дому, тревожно запустелом,
Говор стариков седобородых,
То вино покажется водою,
Горькою, а может быть, солёной,
Ну а жизнь — туманною звездою,
Малой, бесконечно удалённой…

Всегда прельщает молодых
Седин святое благородство.
Жалейте, юноши, седых
За их великое сиротство.
Ещё я вижу белый свет,
Скитаюсь тенью в мире звонком,
Но никого под небом нет,
Кто помнил бы меня ребенком.
И даже мой старинный друг
Со мной теперь бывает реже.
Прошла весна, пришел недуг,
Переменился жизни круг,
И только звезды ночью те же.

Я тополь посадил давным-давно,
В минуту грусти, в память о подруге.
Теперь он заслонил моё окно
И птиц переманил со всей округи.
В полдневный час он умеряет жар,
А ночью мне нашептывает сказки.
Кого бы ты любил, мудрец Омар,
Как старился бы ты без этой ласки?
Недолго я на свете проживу.
Я знаю, скоро мой черед настанет,
И смуглый ангел смерти сквозь листву
В жилище неприютное заглянет.
Крылом коснется таящих седин,
Приготовляя к вечному забвенью,
И тополь мой, моей печали сын,
Почтительно меня прикроет сенью.

Помедли стих! я говорить хочу
На языке любивших и любимых.
И вот со словарём потерь учу
Язык скорбей, скорбей неисцелимых.
Как будто грела нежная рука,
Как будто эти губы целовали…
…На языке зелёного дубка,
На языке немыслимой печали…
Шли по домам. Прощались. Письма жгли.
Петух кричал Овидиевым утром.
И разом все растаяли вдали
В каком-то ветре, вихре, свете смутном.
Мы без любовной шири — прах и тля.
Но есть ещё для нас леса и долы.
Я знаю, как склоняется земля,
Когда на ней спрягаются глаголы.
Года не те и голос уж не тот,
И с каждым днём сильней подводит зренье,
Но всё-таки растёт, растёт, растёт
И торжествует песнь благодаренья.
И если я отважусь умереть,
Певцу другому отдавая лиру,
Моих трудов, исполненных на треть,
На многие столетья хватит миру.