Владимир Маяковский - Том 6. Стихотворения, поэмы 1924-1925

Только
   нога
      ступила в Кавказ,
я вспомнил * ,
      что я —
         грузин.
Эльбрус,
      Казбек.
         И еще —
         как вас?!
На гору
   горы грузи!
Уже
   на мне
      никаких рубах.
Бродягой, —
      один архалух * .
Уже
   подо мной
         такой карабах * ,
что Ройльсу * —
         и то б в похвалу.
Было:
   с ордой,
      загорел и носат,
старее
   всего старья,
я влез,
   веков девятнадцать назад,
вот в этот самый
      в Дарьял.
Лезгинщик
      и гитарист душой,
в многовековом поту,
я землю
   прошел
      и возделал мушо̀й *
отсюда
   по самый Батум.
От этих дел
      не вспомнят ни зги.
История —
      врун даровитый,
бубнит лишь,
      что были
         царьки да князьки:
Ираклии,
       Нины,
         Давиды.
Стена —
       и то
      знакомая что-то.
В тахтах
       вот этой вот башни —
я помню:
       я вел
      Руставели Шо́той
с царицей
         с Тамарою
         шашни.
А после
   катился,
          костями хрустя,
чтоб в пену
      Тереку врыться.
Да это что!
      Любовный пустяк!
И лучше
      резвилась царица.
А дальше
       я видел —
         в пробоину скал
вот с этих
         тропиночек узких
на сакли,
       звеня,
      опускались войска
золотопогонников русских.
Лениво
   от жизни
          взбираясь ввысь,
гитарой
   душу отверз —
«Мхолот шен эртс *
         рац, ром чемтвис
Моуция
   маглидган гмертс…» [5]
И утро свободы
          в кровавой росе
сегодня
   встает поодаль.
И вот
   я мечу,
      я, мститель Арсен * ,
бомбы
   5-го года.
Живились
      в пажах
         князёвы сынки,
а я
   ежедневно
      и наново
опять вспоминаю
         все синяки
от плеток
        всех Алихановых * .
И дальше
      история наша
         хмура̀.
Я вижу *
   правящих кучку.
Какие-то люди,
         мутней, чем Кура̀,
французов чмокают в ручку.
Двадцать,
        а может,
         больше веков
волок
   угнетателей узы я,
чтоб только
           под знаменем большевиков
воскресла
        свободная Грузия.
Да,
      я грузин,
      но не старенькой нации,
забитой
   в ущелье в это.
Я —
   равный товарищ
         одной Федерации
грядущего мира Советов.
Еще
   омрачается
         день иной
ужасом
   крови и яри.
Мы бродим,
      мы
         еще
         не вино,
ведь мы еще
      только мадчари * .
Я знаю:
   глупость — эдемы и рай!
Но если
   пелось про это,
должно быть,
      Грузию,
         радостный край,
подразумевали поэты.
Я жду,
   чтоб аэро
          в горы взвились.
Как женщина,
      мною
         лелеема
надежда,
      что в хвост
         со словом «Тифлис»
вобьем
   фабричные клейма.
Грузин я,
       но не кинто * озорной,
острящий
        и пьющий после.
Я жду,
   чтоб гудки
      взревели зурной,
где шли
      лишь кинто
         да ослик.
Я чту
   поэтов грузинских дар,
но ближе
        всех песен в мире,
мне ближе
          всех
          и зурн
             и гитар
лебедок
   и кранов шаири * .
Строй
   во всю трудовую прыть,
для стройки
      не жаль ломаний!
Если
   даже
      Казбек помешает —
               срыть!
Все равно
        не видать
         в тумане.

От этого Терека
          в поэтах
            истерика.
Я Терек не видел.
         Большая потерийка.
Из омнибуса
      вразвалку
сошел,
   поплевывал
         в Терек с берега,
совал ему
        в пену
          палку.
Чего же хорошего?
         Полный развал!
Шумит,
   как Есенин в участке.
Как будто бы
      Терек
         сорганизовал,
проездом в Боржом,
         Луначарский.
Хочу отвернуть
          заносчивый нос
и чувствую:
      стыну на грани я,
овладевает
      мною
         гипноз,
воды
   и пены играние.
Вот башня,
      револьвером
            небу к виску,
разит
   красотою нетроганой.
Поди,
   подчини ее
         преду искусств —
Петру Семенычу
         Когану * .
Стою,
   и злоба взяла меня,
что эту
   дикость и выступы
с такой бездарностью
         я
            променял
на славу,
       рецензии,
         диспуты.
Мне место
         не в «Красных нивах»,
               а здесь,
и не построчно,
          а даром
реветь
   стараться в голос во весь,
срывая
   струны гитарам.
Я знаю мой голос:
         паршивый тон,
но страшен
      силою ярой.
Кто видывал,
      не усомнится,
            что
я
   был бы услышан Тамарой.
Царица крепится,
         взвинчена хоть,
величественно
      делает пальчиком.
Но я ей
   сразу:
      — А мне начхать,
царица вы
          или прачка!
Тем более
         с песен —
            какой гонорар?!
А стирка —
      в семью копейка.
А даром
      немного дарит гора:
лишь воду —
      поди,
         попей-ка! —
Взъярилась царица,
         к кинжалу рука.
Козой,
   из берданки ударенной.
Но я ей
   по-своему,
         вы ж знаете как —
под ручку…
      любезно…
         — Сударыня!
Чего кипятитесь,
         как паровоз?
Мы
       общей лирики лента.
Я знаю давно вас * ,
         мне
            много про вас
говаривал
         некий Лермонтов.
Он клялся,
         что страстью
              и равных нет…
Таким мне
      мерещился образ твой.
Любви я заждался,
         мне 30 лет.
Полюбим друг друга.
         Попросту.
Да так,
   чтоб скала
         распостелилась в пух.
От черта скраду
         и от бога я!
Ну что тебе Демон?
            Фантазия!
            Дух!
К тому ж староват —
         мифология.
Не кинь меня в пропасть,
            будь добра.
От этой ли
      струшу боли я?
Мне
   даже
      пиджак не жаль ободрать,
а грудь и бока —
         тем более.
Отсюда
   дашь
      хороший удар —
и в Терек
       замертво треснется.
В Москве
        больнее спускают…
               куда!
ступеньки считаешь —
             лестница.
Я кончил,
         и дело мое сторона.
И пусть,
      озверев от помарок,
про это
   пишет себе Пастернак * ,
А мы…
   соглашайся, Тамара!
История дальше
          уже не для книг.
Я скромный,
      и я
         бастую.
Сам Демон слетел,
         подслушал,
               и сник,
и скрылся,
      смердя
         впустую.
К нам Лермонтов сходит,
            презрев времена.
Сияет —
       «Счастливая парочка!»
Люблю я гостей.
           Бутылку вина!
Налей гусару, Тамарочка!