Владимир Маяковский - Том 8. Стихотворения, поэма, очерки 1927

Политика —
         проста.
         Как воды глоток.
Понимают
     ощерившие
         сытую пасть,
что если
   в Россиях
        увязнет коготок,
всей
  буржуазной птичке —
            пропа́сть.
Из «сюртэ́ женера́ль»,
         из «инте́ллидженс се́рвис»,
«дефензивы»
      и «сигуранцы» *
выходит
   разная
      сволочь и стерва,
шьет
  шинели
      цвета серого,
бомбы
   кладет
      в ранцы.
Набились в трюмы,
           палубы обсели
на деньги
     вербовочного а́гентства.
В Новороссийск
          плывут из Марселя,
из Дувра
      плывут к Архангельску.
С песней,
     с виски,
сыты по-свински.
Килями
   вскопаны
воды холодные.
Смотрят
   перископами
лодки подводные.
Плывут крейсера,
снаряды соря.
И
миноносцы
с минами носятся.
А
 поверх
      всех
с пушками
     чудовищной длинноты
сверх —
   дредноуты.
Разными
   газами
         воняя гадко,
тучи
  пропеллерами выдрав,
с авиаматки
     на авиаматку
пе —
  ре —
   пархивают «гидро».
Послал
   капитал
      капитанов ученых.
Горло
   нащупали
        и стискивают.
Ткнешься
     в Белое,
        ткнешься
            в Черное,
в Каспийское,
      в Балтийское, —
куда
  корабль
        ни тычется,
конец
   катаниям.
Стоит
   морей владычица,
бульдожья
     Британия.
Со всех концов
блокады кольцо
и пушки
   смотрят в лицо.
— Красным не нравится?!
               Им
              голодно̀?!
Рыбкой
   наедитесь,
        пойдя
           на дно. —
А кому
   на суше
      грабить охота,
те
 с кораблей
         сходили пехотой.
— На море потопим,
на суше
   потопаем. —
Чужими
   руками
      жар гребя,
дым
  отечества
      пускают
         пострелины —
выставляют
        впереди
         одураченных ребят,
баронов
   и князей недорасстрелянных.
Могилы копайте,
гроба копи́те —
Юденича
     рати
прут
  на Питер.
В обозах
      е́ды вку́снятся,
консервы —
        пуд.
Танков
   гусеницы
на Питер
   прут.
От севера
     идет
      адмирал Колчак,
сибирский
     хлеб
      сапогом толча.
Рабочим на расстрел,
         поповнам на утехи,
с ним
   идут
      голубые чехи * .
Траншеи,
       машинами выбранные,
саперами
     Крым
        перекопан, —
Врангель
     крупнокалиберными
орудует
   с Перекопа.
Любят
   полковников
         сантиментальные леди.
Полковники
        любят
        поговорить на обеде.
— Я
  иду, мол,
      (прихлебывает виски),
а на меня
     десяток
        чудовищ
            большевицких.
Раз — одного,
      другого —
           ррраз, —
кстати,
   как дэнди,
        и девушку спас. —
Леди,
   спросите
        у мерина сивого —
он
 как Мурманск
        разизнасиловал.
Спросите,
     как —
Двина-река,
кровью
   крашенная,
трупы
   вы́тая,
с кладью
      страшною
шла
  в Ледовитый,
Как храбрецы
      расстреливали кучей
коммуниста
     одного,
           да и тот скручен.
Как офицера́
         его
        величества
бежали
   от выстрелов,
         берег вычистя.
Как над серыми
        хатами
           огненные перья
и руки
   холёные
         туго
         у горл.
Но…
  «итс э лонг уэй
         ту Типерери * ,
итс э лонг уэй
      ту го!»
На первую
     республику
         рабочих и крестьян,
сверкая
   выстрелами,
         штыками блестя,
гнали
   армии,
      флоты катили
богатые мира,
      и эти
           и те…
Будьте вы прокляты,
         прогнившие
            королевства и демократии,
со своими
     подмоченными
           «фратэрнитэ́» и «эгалитэ́» * !
Свинцовый
     льется
        на нас
           кипяток.
Одни мы —
        и спрятаться негде.
«Янки
   дудль
      кип ит об,
Янки дудль дэнди» * .
Посреди
      винтовок
        и орудий голосища
Москва —
     островком,
         и мы на островке.
Мы —
   голодные,
        мы —
           нищие,
с Лениным в башке
           и с наганом в руке.

Несется
   жизнь,
      овеевая,
проста,
   суха.
Живу
   в домах Стахеева я * ,
теперь
   Веэсэнха * .
Свезли,
   винтовкой звякая,
богатых
   и кассы.
Теперь здесь
     всякие
и люди
   и классы.
Зимой
   в печурку-пчелку
суют
  тома шекспирьи.
Зубами
   щелкают, —
картошка —
        пир им.
А летом
   слушают асфальт
с копейками *
        в окне:
— Трансваль,
      Трансваль,
           страна моя,
ты вся
   горишь
      в огне! * —
Я в этом
      каменном
           котле
варюсь,
   и эта жизнь —
и бег, и бой,
     и сон,
        и тлен —
в домовьи
     этажи
отражена
     от пят
        до лба,
грозою
   омываемая,
как отражается
      толпа
идущими
       трамваями.
В пальбу
      присев
         на корточки,
в покой
   глазами к форточке,
чтоб было
     видней,
я
 в комнатенке-лодочке
проплыл
      три тыщи дней.

Ходят
   спекулянты
         вокруг Главтопа * .
Обнимут,
     зацелуют,
         убьют за руп.
Секретарши
        ответственные
            валенками топают.
За хлебными
      карточками
           стоят лесорубы.
Много
   дела,
мало
     горя им,
фунт
     — целый! —
первой категории.
Рубят,
   липовый
чай
  выкушав.
— мы
   не Филипповы * ,
мы —
   привыкши.
Будет
      обед,
     будет
        ужин, —
белых бы
     вон
      отбить от ворот.
Есть захотелось,
          пояс —
           потуже,
в руки винтовку
          и
        на фронт. —
А
 мимо —
незаменимый.
Стуча
   сапогом,
идет за пайком —
Правление
     выдало
урюк
     и повидло.
Богатые —
     ловче,
едят
  у Зунделовича * .
Ни щей,
   ни каш —
бифштекс
     с бульоном,
хлеб
  ваш,
полтора миллиона.
Ученому
      хуже:
фосфор
   нужен,
масло
   на блюдце.
Но,
  как на́зло,
есть революция,
а нету
   масла.
Они
  научные.
Напишут,
     вылечат.
Мандат, собственноручный,
Анатоль Васильича * .
Где
  хлеб
   да мяса́,
придут
   на час к вам.
Читает
   комиссар
мандат Луначарского:
«Так…
   сахар…
      так…
           жирок вам.
Дров…
   березовых…
           посуше поленья…
и шубу
   широкого
потребленья.
Я вас,
      товарищ,
      спрашиваю в упор.
Хотите —
     берите
        головной убор.
Приходит
     каждый
с разной блажью.
Берите
   пока што
ногу
  лошажью!»
Мех
  на глаза,
как баба-яга,
идут
  назад
на трех ногах.