Владимир Маяковский - Том 8. Стихотворения, поэма, очерки 1927

Мне
  рассказывал
        тихий еврей,
Павел Ильич Лавут * :
«Только что
        вышел я
         из дверей,
вижу —
   они плывут…»
Бегут
     по Севастополю
к дымящим пароходам.
За де́нь
   подметок стопали,
как за́ год похода.
На рейде
      транспорты
         и транспорточки,
драки,
   крики,
      ругня,
         мотня, —
бегут
     добровольцы,
           задрав порточки, —
чистая публика
      и солдатня.
У кого —
     канарейка,
         у кого —
              роялина,
кто со шкафом,
      кто
        с утюгом.
Кадеты —
     на что уж
         люди лояльные —
толкались локтями,
           крыли матюгом.
Забыли приличия,
        бросили моду,
кто —
      без юбки,
      а кто —
            без носков.
Бьет
  мужчина
      даму
        в морду,
солдат
   полковника
        сбивает с мостков.
Наши наседали,
         крыли по трапам,
кашей
      грузился
      последний эшелон.
Хлопнув
    дверью,
        сухой, как рапорт,
из штаба
      опустевшего
         вышел он.
Глядя
   на́ ноги,
шагом
   резким
шел
  Врангель
в черной черкеске.
Город бросили.
На молу —
     го̀ло.
Лодка
   шестивёсельная
стоит
   у мола.
И над белым тленом,
как от пули падающий,
на оба
   колена
упал главнокомандующий.
Трижды
   землю
      поцеловавши,
трижды
   город
      перекрестил.
Под пули
     в лодку прыгнул…
            — Ваше
превосходительство,
         грести? —
              — Грести! —
Убрали весло.
Мотор
   заторкал.
Пошла
   весело́
к «Алмазу» *
     моторка.
Пулей
   пролетела
        штандартная яхта.
А в транспортах-галошинах
            далеко,
               сзади,
тащились
       оторванные
         от станка и пахот,
узлов
     полтораста
        накручивая за́ день.
От родины
     в лапы турецкой полиции,
к туркам в дыру,
        в Дарданеллы узкие,
плыли
   завтрашние галлиполийцы * ,
плыли
   вчерашние русские.
Впе —
     реди
     година на године.
Каждого
      трясись,
        который в каске.
Будешь
   доить
      коров в Аргентине,
будешь
   мереть
      по ямам африканским.
Чужие
   волны
      качали транспорты,
флаги
      с полумесяцем
         бросались в очи,
и с транспортов
          за яхтой
           гналось —
               «Аспиды,
сперли казну
      и удрали, сволочи».
Уже
  экипажам
      оберегаться
пули
     шальной
      надо.
Два
  миноносца-американца
стояли
   на рейде
        рядом.
Адмирал
      трубой обвел
стреляющих
         гор
          край:
— Ол
райт * . —
И ушли
   в хвосте отступающих свор, —
орудия на город,
        курс на Босфор.
В духовках солнца
        горы́
           жарко̀е.
Воздух
   цветы рассиропили.
Наши
      с песней
      идут от Джанкоя,
сыпятся
   с Симферополя.
Перебивая
     пуль разговор,
знаменами
     бой
      овевая,
с красными
     вместе
        спускается с гор
песня
   боевая.
Не гнулась,
     когда
        пулеметом крошило,
вставала,
   бесстрашная,
         в дожде-свинце:
«И с нами
     Ворошилов,
первый красный офицер» * .
Слушают
     пушки,
        морские ведьмы,
у —
  ле —
   петывая
      во винты во все,
как сыпется
        с гор
        — «готовы умереть мы
за Эс Эс Эс Эр!» * —
Начштаба
     морщит лоб.
Пальцы
   корявой руки
буквы
   непослушные гнут:
«Врангель
     оп —
     раки —
     нут
в море.
   Пленных нет».
Покамест —
        точка
        и телеграмме
              и войне.
Вспомнили —
      недопахано,
            недожато у кого,
у кого
   доменные
        топки да зо́ри.
И пошли,
     отирая пот рукавом,
расставив
     на вышках
         дозоры.

Хвалить
   не заставят
            ни долг,
            ни стих
всего,
      что делаем мы.
Я
 пол-отечества мог бы
             снести,
а пол —
   отстроить, умыв.
Я с теми,
   кто вышел
        строить
            и месть
в сплошной
     лихорадке
         буден.
Отечество
     славлю,
        которое есть,
но трижды —
      которое будет.
Я
 планов наших
         люблю громадьё,
размаха
   шаги саженьи.
Я радуюсь
     маршу,
        которым идем
в работу
   и в сраженья.
Я вижу —
     где сор сегодня гниет,
где только земля простая —
на сажень вижу,
          из-под нее
коммуны
    дома
      прорастают.
И меркнет
     доверье
        к природным дарам
с унылым
     пудом сенца́,
и поворачиваются
        к тракторам
крестьян
    заскорузлые сердца.
И планы,
    что раньше
         на станциях лбов
задерживал
     нищенства тормоз,
сегодня
    встают
         из дня голубого,
железом
    и камнем формясь.
И я,
  как весну человечества,
рожденную
     в трудах и в бою,
пою
  мое отечество,
республику мою!

На девять
    сюда
      октябрей и маёв,
под красными
      флагами
         праздничных шествий,
носил
   с миллионами
         сердце мое,
уверен
   и весел,
      горд
         и торжествен.
Сюда,
   под траур
        и плеск чернофлажий,
пока
  убитого
      кровь горяча,
бежал,
   от тревоги,
        на выстрелы вражьи,
молчать
    и мрачнеть,
         кричать
            и рычать.
Я
 здесь
   бывал
      в барабанах стучащих
и в мертвом
      холоде
         слез и льдин * ,
а чаще еще —
просто
   один.
Солдаты башен
         стражей стоят,
подняв
   свои
      островерхие шлемы,
и, злобу
    в башках куполов
           тая,
притворствуют
      церкви,
            монашьи шельмы.
Ночь —
   и на головы нам
луна.
Она
  идет
     оттуда откуда-то…
оттуда,
   где
     Совнарком и ЦИК,
Кремля
    кусок
      от ночи откутав,
переползает
        через зубцы.
Вползает
    на гладкий
         валун,
на секунду
     склоняет
         голову,
и вновь
    голова-лунь
уносится
    с камня
        голого.
Место лобное * —
для голов
     ужасно неудобное.
И лунным
     пламенем
         озарена мне
площадь
    в сияньи,
        в яви
             в денной…
Стена —
     и женщина со знаменем
склонилась
     над теми,
         кто лег под стеной * .
Облил
   булыжники
        лунный никель,
штыки
   от луны
      и тверже
           и злей,
и,
 как нагроможденные книги, —
его
  мавзолей.
Но в эту
    дверь
      никакая тоска
не втянет
    меня,
      черна и вязка́, —
души́
  не смущу
      мертвизной, —
он бьется,
     как бился
         в сердцах
              и висках,
живой
   человечьей весной.
Но могилы
     не пускают, —
           и меня
останавливают имена.
Читаю угрюмо:
      «товарищ Красин» * .
И вижу —
     Париж
        и из окон До́рио * …
И Красин
    едет,
      сед и прекрасен,
сквозь радость рабочих,
           шумящую морево.
Вот с этим
     виделся,
            чуть не за час.
Смеялся.
    Снимался около…
И падает
    Войков,
        кровью сочась, —
и кровью
     газета
        намокла * .
За ним
   предо мной
        на мгновенье короткое
такой,
      с каким
      портретами сжи́лись, —
в шинели измятой,
        с острой бородкой,
прошел
   человек,
         железен и жилист.
Юноше,
   обдумывающему
           житье,
решающему —
      сделать бы жизнь с кого,
скажу
      не задумываясь —
           «Делай ее
с товарища
     Дзержинского».
Кто костьми,
     кто пеплом
           стенам под стопу
улеглись…
     А то
      и пепла нет.
От трудов,
     от каторг
         и от пуль,
и никто
   почти —
        от долгих лет.
И чудится мне,
      что на красном погосте
товарищей
     мучит
        тревоги отрава.
По пеплам идет,
          сочится по кости,
выходит
    на свет
         по цветам
           и по травам.
И травы
    с цветами
        шуршат в беспокойстве.
— Скажите —
      вы здесь?
           Скажите —
               не сдали?
Идут ли вперед?
      Не стоят ли? —
              Скажите.
Достроит
    коммуну
        из света и стали
республики
     вашей
        сегодняшний житель? —
Тише, товарищи, спите…
Ваша
     подросток-страна
с каждой
    весной
      ослепительней,
крепнет,
    сильна и стройна.
И снова
    шорох
      в пепельной вазе,
лепечут
   венки
      языками лент:
— А в ихних
      черных
         Европах и Азиях
боязнь,
   дремота и цепи? —
            Нет!
В мире
   насилья и денег,
тюрем
   и петель витья —
ваши
     великие тени
ходят,
   будя
     и ведя.
— А вас
    не тянет
        всевластная тина?
Чиновность
     в мозгах
         паутину
            не сви́ла?
Скажите —
     цела?
        Скажите —
            едина?
Готова ли
     к бою
          партийная сила? —
Спите,
   товарищи, тише…
Кто
  ваш покой отберет?
Встанем,
    штыки ощетинивши,
с первым
    приказом:
            «Вперед!»