Владимир Маяковский - Том 8. Стихотворения, поэма, очерки 1927

Двенадцать
     квадратных аршин жилья.
Четверо
   в помещении —
Лиля * ,
   Ося * ,
     я
и собака
      Щеник.
Шапчонку
     взял
      оборванную
и вытащил салазки.
— Куда идешь? —
        В уборную
иду.
  На Ярославский * .
Как парус,
     шуба
      на весу,
воняет
   козлом она.
В санях
   полено везу,
забрал
   забор разломанный
Полено —
     тушею,
тверже камня.
Как будто
     вспухшее
колено
   великанье.
Вхожу
   с бревном в обнимку.
Запотел,
      вымок.
Важно
   и чинно
строгаю перочинным.
Нож —
   ржа.
Режу.
     Радуюсь.
В голове
      жар
подымает градус.
Зацветают луга,
май
  поет
   в уши —
это
  тянется угар
из-под черных вьюшек.
Четверо сосулек
свернулись,
     уснули.
Приходят
     люди,
ходят,
   будят.
Добудились еле —
с углей
   угорели.
В окно —
     сугроб.
        Глядит горбат.
Не вымерзли покамест?
Морозы
   в ночь
      идут, скрипят
снегами-сапогами.
Небосвод,
        наклонившийся
           на комнату мою,
морем
   заката
      обли́т.
По розовой
     глади
        мо́ря,
            на юг —
тучи-корабли.
За гладь,
      за розовую,
бросать якоря,
туда,
  где березовые
дрова
   горят.
Я
 много
   в теплых странах плутал.
Но только
     в этой зиме
понятной
     стала
        мне
         теплота
любовей,
     дружб
        и семей.
Лишь лежа
     в такую вот гололедь,
зубами
   вместе
      проляскав —
поймешь:
       нельзя
         на людей жалеть
ни одеяло,
     ни ласку.
Землю,
   где воздух,
        как сладкий морс,
бросишь
   и мчишь, колеся, —
но землю,
     с которою
         вместе мерз,
вовек
   разлюбить нельзя.

Скрыла
   та зима,
      худа и строга,
всех,
  кто на́век
      ушел ко сну.
Где уж тут словам!
        И в этих
            строках
боли
   волжской
        я не коснусь * .
Я
 дни беру
     из ряда дней,
что с тыщей
        дней
        в родне.
Из серой
      полосы
         деньки,
их гнали
      годы —
      водники —
не очень
      сытенькие,
не очень
      голодненькие.
Если
     я
   чего написал,
если
     чего
     сказал —
тому виной
     глаза-небеса,
любимой
       моей
      глаза.
Круглые
      да карие,
горячие
   до гари.
Телефон
   взбесился шалый,
в ухо
     грохнул обухом:
карие
  глазища
      сжала
голода
   опухоль.
Врач наболтал —
чтоб глаза
     глазели,
нужна
   теплота,
нужна
   зелень.
Не домой,
     не на суп,
а к любимой
         в гости,
две
  морковинки
         несу
за зеленый хвостик.
Я
 много дарил
      конфект да букетов,
но больше
     всех
      дорогих даров
я помню
      морковь драгоценную эту
и пол —
   полена
      березовых дров.
Мокрые,
      тощие
под мышкой
        дровинки,
чуть
  потолще
средней бровинки.
Вспухли щеки.
Глазки —
     щелки.
Зелень
   и ласки
вы́ходили глазки.
Больше
   блюдца,
смотрят
   революцию.
Мне
  легше, чем всем, —
я
Маяковский.
Сижу
     и ем
кусок
     конский.
Скрип —
     дверь,
        плача.
Сестра
   младшая.
— Здравствуй, Володя!
— Здравствуй, Оля! *
— Завтра новогодие —
нет ли
   соли? —
Делю,
   в ладонях вешаю
щепотку
   отсыревшую.
Одолевая
     снег
      и страх,
скользит сестра,
         идет сестра,
бредет
   трехверстной Преснею *
солить
   картошку пресную.
Рядом
   мороз
шел
  и рос.
Затевал
   щекотку —
отдай
      щепотку.
Пришла,
   а соль
      не ва́лится —
примерзла
     к пальцам.
За стенкой
     шарк:
«Иди,
      жена,
продай
   пиджак,
купи
  пшена».
Окно, —
      с него
идут
  снега,
мягка
      снегов
тиха
  нога.
Бела,
     гола
столиц
   скала.
Прилип
   к скале
лесов
      скелет.
И вот
     из-за леса
      небу в шаль
вползает
   солнца
      вша.
Декабрьский
         рассвет,
         изможденный
               и поздний,
встает
   над Москвой
         горячкой тифозной.
Ушли
      тучи
к странам
     тучным.
За тучей
     берегом
лежит
   Америка.
Лежала,
   лакала
кофе,
     какао.
В лицо вам,
     толще
        свиных причуд,
круглей
   ресторанных блюд,
из нищей
     нашей
        земли
           кричу:
Я
 землю
   эту
     люблю.
Можно
   забыть,
      где и когда
пузы растил
        и зобы,
но землю,
     с которой
         вдвоем голодал, —
нельзя
   никогда
      забыть!

Под ухом
     самым
        лестница *
ступенек на двести, —
несут
     минуты-вестницы
по лестнице
        вести.
Дни пришли
        и топали:
— До̀жили,
     вот вам, —
нету
  топлив
брюхам
   заводовым.
Дымом
   небесный
        лак помутив,
до самой трубы,
         до носа
локомотив
стоит
  в заносах.
Положив
       на валенки
         цветные заплаты,
из ворот,
      из железного зёва,
снова
   шли,
     ухватясь за лопаты,
все,
  кто мобилизован.
Вышли
   за́ лес,
вместе
   взя́лись.
Я ли,
  вы ли,
откопали,
     вырыли.
И снова
   поезд
      ка́тит
за снежную
     скатерть.
Слабеет
   тело
без ед
   и питья,
носилки сделали,
руки сплетя.
Теперь
   запевай,
      и домой можно —
да на руки
     положено
пять обмороженных.
Сегодня
   на лестнице,
         грязной и тусклой,
копались
      обывательские
           слухи-свиньи.
Деникин
      подходит
        к са́мой,
              к тульской,
к пороховой
        сердцевине.
Обулись обыватели,
         по пыли печатают
шепотоголосые
         кухарочьи хоры́.
— Будет…
     крупичатая!..
           пуды непочатые…
ручьи — чаи́,
      сухари,
         сахары́.
Бли-и-и-зко беленькие,
береги ке́ренки! —
Но город
      проснулся,
         в плакаты кадрованный, —
это
  партия звала:
        «Пролетарий, на коня!»
И красные
     скачут
        на юг
           эскадроны —
Мамонтова *
     нагонять.
Сегодня
    день
      вбежал второпях,
криком
    тишь
      порвав,
простреленным
        легким
           часто хрипя * ,
упал
  и кончался,
        кровав.
Кровь
   по ступенькам
         стекала на́ пол,
стыла
   с пылью пополам
и снова
   на пол
      каплями
           капала
из-под пули
        Каплан.
Четверолапые
      зашагали,
визг
  шел
   шакалий.
Салоп
   говорит
      чуйке,
чуйка
   салопу:
— Заёрзали
     длинноносые щуки!
Скоро
   всех
     слопают! —
А потом
      топырили
        глаза-таре́лины
в длинную
     фамилий
         и званий тропу.
Ветер
      сдирает
      списки расстрелянных,
рвет,
     закручивает
        и пускает в трубу.
Лапа
   класса
      лежит на хищнике — *
Лубянская
     лапа
        Че-ка * .
— Замрите, враги!
        Отойдите, лишненькие!
Обыватели!
        Смирно!
         У очага! —
Миллионный
      класс
           вставал за Ильича
против
   белого
      чудовища клыкастого,
и вливалось
        в Ленина,
         леча,
этой воли
     лучшее лекарство.
Хоронились
        обыватели
             за кухни,
              за пеленки.
— Нас не трогайте —
         мы
           цыпленки.
Мы только мошки,
мы ждем кормежки.
Закройте,
     время,
        вашу пасть!
Мы обыватели —
нас обувайте вы,
и мы
   уже
     за вашу власть * . —
А утром
   небо —
        веча зво̀нница!
Вчерашний
     день
        виня во лжи,
расколоколивали
        птицы и солнце:
жив,
     жив,
     жив,
      жив!
И снова
   дни
        чередой заводно̀й
сбегались
     и просили.
— Идем
      за нами —
         «еще
           одно
усилье».
От боя к труду —
        от труда
            до атак, —
в голоде,
       в холоде
        и наготе
держали
      взятое,
         да так,
что кровь
     выступала из-под ногтей.
Я видел
   места,
      где инжир с айвой
росли
   без труда
        у рта моего, —
к таким
   относишься
         и́наче.
Но землю,
     которую
           завоевал
и полуживую
      вынянчил,
где с пулей встань,
        с винтовкой ложись,
где каплей
     льешься с массами, —
с такою
   землею
      пойдешь
           на жизнь,
на труд,
   на праздник
         и на́ смерть!