Владимир Маяковский - Том 9. Стихотворения 1928

Рабочая
   родина родин —
трудом
   непокорным
           гуди!
Мы здесь,
        мы на страже,
          и орден
привинчен
    к мильонной груди.
Стой,
     миллионный,
незыблемый мол —
краснознаменный
гранит-комсомол.
От первых боев
          до последних
мы шли
   без хлебов и без снов —
союз
    восемнадцатилетних
рабоче-крестьянских сынов.
В бой, мильоны!
Белых —
       в помол!
Краснознаменный,
гордись, комсомол!
Довольство —
      неважное зрелище.
Комсомольский характер
          крут.
Комсомолец —
         это застрельщик
в борьбе
      за чистку
       и труд.
Чтоб веник
    мильонный
старое смёл —
краснознаменный,
мети, комсомол!
Красным
       отчаянным чертом
и в будущих
       битвах
          крой!
Зажгись
   рабочим почетом!
На знамя —
       орден второй!
С массой
       мильонной
сердце само —
краснознаменный,
вперед, комсомол!

Жизнь — фонтан.
        Открывайте и пейте-ка!
Забульбулькало в горлышке узком.
Обнимай
       бутылки,
        поэтика!
Вторьте
   пробкам,
        театр и музыка!
Заучена
   песня
      раньше азов, —
поют,
      кутежами бало́ваны, —
как Аристотель * ,
         мудрец-филозо̀ф,
про́пил
   свои
        панталоны.

Душу
     пуншем
          и шуткой греючи
над омаром
     с фарфоровых блюд,
ты спроси
     Александр Сергеича:
— Что вы любите? —
         «Я?
           Люблю —
и блеск, и шум, и говор балов,
и в час пирушки холостой
шипенье пенистых бокалов
и пунша пламень голубой * ».
Прекрасной
        дамы
        тень сквозная
мелькнет
       в бутылочной длине, —
а пьяный
       Блок
      бубнит:
         «Я знаю,
я знаю — истина в вине» * .
Пенится
      бокал золоторунный…
Петербурговы буруны
черных
   роз
     намели пучки…
«И тотчас же в ответ что-то грянули струны,
исступленно запели смычки» * .
А Северянин
      в эти
разливы струн
      и флейтин
влез
  прейскурантом вин:
«Как хорошо в буфете
пить крем-дэ-мандарин» * .
Сдавались
     флейты
        пастушеским дудкам;
колючками рифм,
        как репей,
Сергей Есенин
      пристал к проституткам:
«Пей, выдра, пей!» *
Куда пойдешь?!
          И годы назад
Маяковский
        мечтал и мяк,
сидел
      в пролетавших ночах,
            «глаза
уткнув
   в желтоглазый коньяк» * .
А «Травиаты»
      из театров,
           из маленьких и больших,
расканареивались
        по воздушной волне…
Пей
  и подпевай,
          безголос и фальшив:
«Налейте, налейте бокалы полней!» *
Пока
     заморские
         шипучие три́нкены *
лакали
   дворяне,
тянул
      народ,
         забитый и закриканный,
бочки
      разной дряни.
Попы поощряли:
           «Терпите, братие,
пейте,
       причащайтесь, как велит вседержитель.
На Руси
   веселие пити, *
не можно
     без водки
         жити» * .
И под скрип телег,
        и под луч луны
пили
     и зиму и лето…
Аж выводились
         под Москвою
               белые слоны
и змеи —
        зеленого цвета.

Не нам
   о богатых
           песней казниться.
— Пейте,
     господа!
Услужливо
        греет
        разная Ницца
наследство
     ваших подагр.
Мы там,
      где небо
        взамен потолка,
с тобою,
      нищь и голь.
Тебе
     времена
      в коммуну толкать, —
но встанет четверть —
            и вся недолга́,
и топит
   борьбу
      алкоголь.

Мылом-цифрами
        смойте с водки
поэтический
         грим
        красотки.
Копытом
       по книге
        ступай, вино,
четверкой
     своей
          свиной.

В рабочий подвал,
           вонючий
            и нищий,
прохрюкало
        пьяное
           рыло свинищи:
«Не сетуй
       на жизнь,
           подвалом задушенную, —
построит
       водка
      жилплощадь воздушную.
Зачем
      бороться тебе
           из-за платы,
сивуха
   разделает
           в бархат заплаты.
Чего подыматься,
        расправой грозя им, —
напьешься
     и станешь
         банкир и хозяин».
И вместо того,
      чтоб к винтовке и бомбе, —
к бутылке
       тянули
          руки обе.
Панель
   метет
          бороденка-веник.
Вино —
      творец черепах.
И вдруг
   черепаха
        встает с четверенек,
бутылкой
       громит
          черепа́.
Рвет Ниагарой * , —
        слюнявый,
               матовый.
И режет
   визг
         тишину:
на пятерню
     волосенки наматывая,
муж
  ликбе́зит жену.

Посмотрите только —
дети алкоголика.
Будет
      папа
крыть и рвать.
Прячься
      за шка̀пы,
лезь под кровать.
Фонарей сияние.
Телом — клопики,
рты —
   обезьяньи,
узкие лобики.
Олька
       да Колька,
дети алкоголика.

Разлегся…
     распластан рвотною лужею…
Ноздря —
     носорога сдует.
Теперь
   какое он, к черту, оружие —
лежит,
   разряжён вхолостую.
Пожаром губ
         ища глото́к,
храпит
   на весь куток.
А с неба
      убран
      звезд лоток:
— Вставай,
     пора —
            гудок! —
Выспись,
       вытрезвись,
         повремени.
Но ждет
      завод,
      раздымя́сь.
Как в мясорубку,
           тащит
             в ремни
кило
  проспиртованных мяс.
А песня
   хрипит,
         под гармонь сложена́:
«Пей,
   пропивай,
        что пропьем, наживем» * .
Завод
      и деньга́,
      пиджак
         и жена, —
словом —
     жизнь
          пропита живьем.
Заглохший
     завод
        обступило репье,
загнали
   в бутыль
        казну и тряпье,
потоплено
     донцем низом…
А што,
   товарищ,
          если
         пропьем,
как брюки,
     и коммунизм?