Владимир Маяковский - Том 9. Стихотворения 1928

Комната
      проходная
во театре Корша
           (бе).
Ух ты мать…
         моя родная!
Пьеска —
     ничего себе…
Сюжетец —
         нету крепче:
в роли отца —
мышиный жеребчик
с видом спеца.
У папы
   много тягот:
его жена
собой мордяга
и плохо сложена.
(Очевидно,
     автор влип
в положительный тип.)
Целый день семенит
на доклад с доклада.
Как
  змее
      не изменить?!
Так ей и надо.
На таких
      в особенности
скушно жениться.
И папа,
   в меру
      средств и способностей,
в служебное время
           лезет на жилицу.
Тут где ж
       невинность вынести?
И сын,
   в семейке оной,
страдая от невинности,
ходит возбужденный.
Ему
  от страсти жарко,
он скоро
      в сажень вытянется…
А тут уже —
        кухарка,
народа представительница.
Но жить
      долго
нельзя без идеолога.
Комсомолец
         в этой роли
агитнуть ужасно рад:
что любой из граждан
         волен
жить с гражданками подряд.
Сердце не камень:
кухарка
   в ту же ночку
обеими ногами
лезет
     на сыночка.
Но только лишь
         мальчишеских уст
коснулись
     кухаркины уста —
в комнату
     входит
        один хлюст
в сопровождении
        другого хлюста.
Такому
   надо много ли:
монокль в морщине,
и дылда
      в монокле
лезет к мужчине.
Целует
   у мальчика
десять пальчиков.
Пока
     и днем и ночью
вот это длится,
не отстают
     и прочие
действующие лица.
Я сбежал
       от сих насилий,
но
     вполне уверен в этом,
что в дальнейшем
        кот Василий
будет жить
     с велосипедом.
Под потолком
      притаилась галерка,
места у нее
     высоки́…
Я обернулся,
         впиваясь зорко:
— Товарищи,
      где свистки?!
Пускай
   партер
      рукоплещет —
            «Браво!» —
но мы, —
     где пошлость,
           везде, —
должны,
      а не только имеем право
негодовать
     и свистеть.

Пошел я в гости
          (в те года),
не вспомню имя-отчества,
но собиралось
      у мадам
культурнейшее общество.
Еда
 и поэтам —
вещь нужная.
И я
 поэтому
сижу
    и ужинаю.
Гляжу,
   культурой поражен,
умильно губки сжав.
Никто
      не режет
         рыб ножом,
никто
     не ест с ножа.
Поевши,
      душу веселя,
они
 одной ногой
разделывали
        вензеля,
увлечены тангой.
Потом
   внимали с мужеством,
упившись
    разных зелий,
романсы
       (для замужества!)
двух мадмуазелей.
А после
   пучили живот
утробным
    низким ржаньем,
слушая,
   кто с кем живет
и у кого
      на содержании.
Графине
      граф
      дает манто,
сияет
     снег манжет…
Чего еще?
    Сплошной бонтон * .
Сплошное бламанже * .
Гостям вослед
      ушли когда
два
 заспанных лакея,
вызывается
    к мадам
кухарка Пелагея.
«Пелагея,
       что такое?
где еще кусок
         жаркое?!»
Мадам,
   как горилла,
орет,
    от гнева розовая:
«Снова
   суп переварила,
некультурное рыло,
дура стоеросовая!»
Так,
 отдавая дань годам,
поматерив на кухне,
живет
   культурная мадам
и с жиру
      мордой пухнет.
В Париже
        теперь
           мадам и родня,
а новый
   советский быт
ведет
     работницу
          к новым дням
от примусов
       и от плит.
Культура
       у нас —
           не роман да балы,
не те
    танцевальные пары.
Мы будем
    варить
       и мыть полы,
но только
       совсем не для барынь.
Работа
   не знает
         ни баб, ни мужчин,
ни белый труд
      и не черный.
Ткачихе с ткачом
       одинаковый чин
на фабрике
    раскрепощенной.
Вглубь, революция!
           Нашей стране
другую
   дорогу
      давая,
расти
    голова
       другая
          на ней,
осмысленная
         и трудовая.
Культура
       новая,
         здравствуй!
Смотри
   и Москва и Харьков —
в Советах
    правят государством
крестьянка
    и кухарка * .

Сказал
   философ из Совкино:
«Родные сестры —
          кино и вино.
Хотя
 иным
    приятней вино,
но в случае
    в том и в ином —
я должен
       иметь
      доход от кино
не меньше
    торговца вином».
Не знаю,
      кто и что виной
(история эта —
         длинна),
но фильмы
    уже
      догоняют вино
и даже
   вреднее вина.
И скоро
   будет всякого
от них
   тошнить одинаково.

У «Театра
    сатиры»
не было квартиры.
Сатириков этих —
приютили дети.
Приходили тёти,
толще —
      не найдете.
Приходили дяди
смеха ради.
Дяди
    разных лет
покупали билет
смотреть
       на сцену
за хорошую цену.
Пирожное жрут,
смотрят,
      ржут.

В «Театре сатиры»
дяди —
   задиры.
Дяди
    те
прогнали детей —
вышибли
       сатирики
детей из квартирки.
«Марш
   с малышами
в подвал с мышами.
Будет
    немало
вам
 и подвала».

Граждане —
        тише.
Помягше манеры.
Нет детишек,
есть —
   пионеры.
Чего нам бояться
этого паяца?!
Пусть
     чуть свет
гремит война:
«Даешь,
   Моссовет,
театр
    нам!»

Храните
      память
         бережней.
Слушай
   истории топот.
Учитывай
    в днях теперешних
прошедших
       восстаний
            опыт.
Через два
    коротких месяца,
почуяв —
    — Коммуна свалится! —
волком,
   который бесится, —
бросились
    на Коммуну
            версальцы * .
Пощады
   восставшим рабочим —
             нет.
Падают
   сраженными.
Их тридцать тысяч —
         пулей
            к стене
пришито
      с детьми и женами.
Напрасно
    буржуева ставленника
молить,
   протянув ладони:
тридцать тысяч
         кандальников
звенит
   по каторгам Каледонии.
Пускай
   аппетит у пушек
              велик —
насытились
       до отвала.
А сорок тысяч
      в плевках
          повели
томить
   в тюремных подвалах.
Погибла Коммуна.
       Легла,
          не сумев,
одной
      громадой
         бушуя,
полков дисциплиной
         выкрепить гнев —
разбить
   дворян и буржуев.
И вот
     выползает
          дворянство — лиса,
пошло,
   осмотревшись,
         праздновать.
И сам
     Галифе *
         припустился плясать
на клочьях
    знамени красного.
На нас
   эксплуататоры
         смотрят дрожа,
и многим бы
        очень хотелось,
чтоб мы,
      кулак диктатуры разжав,
расплылись —
      в мягкотелость.
Но мы
   себя
    провести не дадим.
Верны
   большевистскому знамени,
мы
 помним
       версальских
          выстрелов дым
и кровью
        залитые камни.
Густятся
       военные тучи,
кружат
   Чемберлены-во́роны,
но зрячих
    история учит —
шаги
    у нее
    повторны.
Будет
     война
       кануном —
за войнами
    явится близкая,
вторая
   Парижская коммуна —
и лондонская,
      и римская,
          и берлинская.