Василий Бетаки - За полвека

Я — опущенное письмо.

Я лечу к какому-то имени

И к двум глазам. Ну да,

Может, к себе самой?

Будет ли там хлеб,

Будет ли там тепло?

Грязь. Тут такая грязь!

Остановка в поле.

Не слазь!

Далеко ли?…

Медсёстры проходят ритуалы

Омовенья под кранами.

Вода — как монашеские вуали.

Сёстры прикасаются к раненым.

Кровь и поныне вперёд посылает мужчин,

(их ведь всегда посылали…).

Палатки. Кукольный госпиталь.

Крики. Оттуда ли?

Снаружи

Руки да ноги валяются грудами.

А мужчин, точнее то, что

Осталось от них — ведь ни один не цел —

Эта кровь толкает вперёд, вперёд

Эти поршни —

В следующую милю,

В следующий час, день, год…

Несколько поколений сломанных стрел.

Далеко ли?

Далеко ли ещё? Не знаю…

На ногах у меня грязь,

Красная, скользкая, густая —

С этой земли я встаю в агонии,

Я ребро адамово,

Не в силах стереть ничего — ни

Прошлое, ни саму себя я.

Паровоз оскалился, дышит, пар выпуская —

Зубы дьявола…

Я в вагоне.

В конце всего этого есть минута такая —

Капля росы без боли…

Далеко ли ещё?

Далеко ли?

Как невелико, как незаметно

Это место, куда я…

Но отчего все эти препятствия?

Не знаю. Тело

Женщины.

Юбки обгорелые. Маска смертная.

Люди в чёрном.

Кто-то над ней молитвы читает.

Дети в венках из цветов.

Грохот взрывов,

Щёлканье ружей мелкое.

Нас опять огонь разделяет.

Неужели нет спокойного места,

Которое просто

Образовалось бы в воздухе,

Так чтоб никто до него не дотронулся?

Не бывает!

Поезд

Тащит себя и вопит,

Этот зверь знает только движенье,

Только алчное "туда, туда, туда"…

Вспышки освещают лицо в пятнах красных и чёрных…

Я похороню раненых,

Сосчитаю и похороню мёртвых,

Пусть их души

Корчатся в росах очищенья.

И фимиам испарится из моего следа.

Качаются вагоны.

Да это ведь колыбели! Это —

Я вылупляюсь из коконов прошлого,

Из этих лиц, тоски, досок, бинта —

И вот из чёрного вагона, переехавшего Лету,

Выхожу к тебе, как младенец чиста.

6 ноября 1962 г.

363.

ОВЦЫ В ТУМАНЕ

Шагают холмы в белизну.

Люди ли, звёзды ли,

Разочарованно глядят на меня.

Белый вздох остался от поезда.

Ах, ржавый цвет медлительного коня!

Стук копыт, грустящие колокола.

И всё утро

темнее становится утро,

И гуще мгла…

Позабытый цветок одинок.

Во мне, в глубине тишина.

И сердце сжимается:

Даль полей — и конца ей не вижу,

Прямо в небо грозит увести она,

В эту беззвёздную и сиротливую

Тёмную жижу.

2 декабря 1962 г., 28 января 1963 г.

364.

СЛОВА

Удары

Топоров, и деревья звенят всё сильней.

Эхо за эхом —

Разбегается в стороны топот коней.

Сок сосен — как слёзы,

Он хлещет уже водопадом,

Чтобы озеро скрыло скалы

И снова зеркалом стало.

А рядом —

Белый череп когдатошней жизни.

Зелёными сорняками

Его заплетает трава…

Через годы и годы

На дороге встречаю всё те же слова.

Но они постарели…

Вроде так же копыта стучат,

И разносится топот, совсем как тогда…

А на самом деле

Эту жизнь направляют

Неподвижные звёзды со дна пруда.

1 февраля 1963

ЩЕДРОСТЬ

(Из книги стихов, вывешенной целиком на сайте В.Б.)

365.

Названье этого городка никак не вспомнить…; яркий, шумный,

он дрожал от ярмарки, флагов, лета — людей было столько,

что яблоку негде упасть — очень французский, нарочито остроумный,

казалось, что вся Европа сидит тут на пляже, или за столиками;

воздух в пятнах, в бликах солнца, как на картинах Монэ,

широченные пляжи; ах, да — это где-то возле Динара,

город с названьем, в котором ещё дефис — в Нормандии, кажется мне,

или в Бретани? Отлив обнажал огромность

песка, откатывался тяжко и яро

Я жил в открытке. Дул холодный ветер, но

я сделал хорошую акварельку,

вот она у меня на стене. И хоть было это давно,

время пробегает, ничего не меняя, по её поверхности мелкой,

отмели приливом не покрылись, и крошечные

фигурки вдали — человек прогуливает собаку. И так спокойны

краски, их время не тронуло. Но оно отчуждает.

Столько смертей — настоящая бойня!

Эта безумная коса слепо косит друзей, и цветы, и лето,

могильный городок у моря занимает всё больше места,

и единственное оставшееся искусство — это приготовление к молитве.

Так вот для моего Hic Jacit эпитафия: "Здесь

лежит Д. У. И место это вполне подходит, чтобы умереть". Да, так и есть.

366.

СИМВОЛЫ

Адаму Загаевскому

I.

Облик Европы завершён был в девятнадцатом веке

газовыми лампами, томами энциклопедий, дымом вокзалов,

расплывшимися талиями империй, любовью к инвентарным

описям в романах, хаосом идей с крикливых базаров.

Переплетённые многотомья вторили параграфам городских кварталов

с вычурными дверями переплётов; толпы на полях ждали

перехода на другую страницу, голуби гулькали эпиграфы

к следующей главе, где старые булыжники обозначали

вход в лабиринт запутанного сюжета; разнообразные ереси витали

над анархическим кофе в дымных кафе (сидеть на улице холодно),

две зелёных бронзовых лошади против оперы с запертыми дверями

сторожат замкнутую площадь, как держалки для книг,

пока запахи разлагающегося столетья плывут над садами

вместе с запахом старых книг, прикованных цепями

в Национальной Библиотеке… Под взглядами средневековых святых

перейди через мост в наши дни — свет обернётся обычными фонарями —

оглянись на липы бульвара, окутанного зелёной и палевой

дымкой тумана, заглушившего цоканье лошадей,

на кареты оглянись, на шелковые шляпы, на широту морали

(скажем хоть бальзаковской), и тут же вернись к своей

эпохе пепелищ, опустошенных домов,

дальних фабричных труб, удлиненных столбами дымов.

II.

Вдали от улиц, бурлящих, как романы, печалью столетья,

вдали от набросков Кёльвица, боль эмигранта есть ощущенье,

что язык его переведён бедно, что синтетическая аура

чужого синтаксиса, чуждое построенье

фразы — иссушает неповторимость деталей, уничтожает скрип солнца

на подоконнике в краю детства и сена,

под дверью сарая смазывает чёткость тенИй.

И скатерти в кафе — будто написала их академическая кисть.

Короче, вся выдуманная Европа оборачивается театром.

А в этих иссушенных отсутствием истории краях есть

только отзвук того, что читал ты, и много поздней

всё где-то напечатанное становится реальным:

каналы, церкви, ивы, кучи грязного снега.

Вот она, эта зависть, которой мы все подвластны — не приходится с ней