Василий Бетаки - За полвека

спорить нам, читателям, поглощателям дальнего:

она подметает страницы нашего сознанья, как мостовую,

или взрезает как поле, где след пера прокапывает траншею.

Мы тоже оказываемся в числе тех, кто избрал такую

судьбу: шарфы перистых облаков превращать в прощанье

с оперной дивой: потолок с херувимами,

полные каменных фруктов рога изобилия —

всё, созданное для тех, кто верует в целительность музыки. И поплыли

кучевые огромные облака, как самосвалы грохоча в движенье

пустыми бочками газет; вера в спасенье искусством стала нас покидать,

и старые офорты мы превращаем снова в травлёные изображения,

которые на мокрых булыжниках и на крышах проступают опять и опять.

III.

Булыжники собраны в кучи, как срубленные головы,

крыши тянутся друг к другу через улицу пошептаться, стена

вся в символах, обрекающих звезду Давида. Серые лица

осторожно отворачиваются друг от друга. Луна

задергивает тонкие занавески под грохот сапог,

разбитые стекла рассыпаются брильянтами по тротуару, и вот —

безжалостное молчание проглатывает прежних жителей,

и символы, и слова, которые ни одна улица больше не произнесёт

и не осмелится вспомнить, почему всё это произошло.

А сегодня — дубль того фильма: туман ложится на мостовые,

на "этнические чистки". Загораются юпитерЮ —

выплывают декорации к фильму, тени свастик,

газовый свет расставляет точки и запятые

в бесконечной фразе улицы. (Стоп кадр.) Пора…

Мимо закрытой оперы, проносятся листья лип.

Люди с глазами цвета копоти встали

в очередь за хлебом (Стоп-кадр.) Экспрессионистские углы старого

города… Всё последующее идёт с оркестровкой постиженья

того, что будет; и символы, повторяющиеся над аккуратным убранством,

и голос кантора, и древний язык, запрещавший изображенья,

обретают смысл надмирный и бесстрастный.

IV.

Эта туча была Европой. Она расплывается за колючими

ветвями железного дерева, древа жизни. Над моим островом

висит грозовая туча на гребнях белых и остановленных

лавин. Снег, ледовые походы, бураны на экране. И так просто,

только границы и политика меняются в новостях всё тех же, старых,

а за ними хромые волки — красные ягоды вместо глаз —

их беззвучный вой клубами дыма тянется, тает,

как замёрзшее неподвижное облако над мостами.

Баржа-Польша медленно плывёт по теченью

под медлительный и торжественный трубный глас.

Петербург — шпили в облаках. Облака забываются как битвы — полностью.

Как снег весной. Как зло. Всё что казалось мраморным — только вуаль. Играй,

Тимон, играй, проклинай любые дела — все они подлые,

пусть большие волны безо всякой пользы перехлёстывают через край.

Твоя тень при тебе остаётся, разве что юрких крабов пугать,

и они застывают, пока не пройдёшь ты. А это облако

приносит весну вавилонским ивам Амстердама: они опять

распускаются, как толпы у Писарро, на мокрых ветках бульвара,

дождик тонкой проволокой не устаёт Нотр Дам оплетать.

Слово "Краков" звучит вдали как артиллерийские залпы. Танки.

Танки и снег. Толпы. Изрешеченные пулями стены

ватой времени затыкают свои раны и ранки.

367.

Будто наклонили фитиль Земли… и над ней

появилось пятно на стекле серого неба,

и пошел аккуратный дым с полей,

заполыхал октябрь в Нью — Хэмпшире: густо и немо

скошенные листья кружились в свисте кос,

и сумЮх уже совсем не розовый,

и послышался скрежет кружащего сокола

над шёлком асфальта, за пылающим озером,

над рыжим недвижным зеркалом леса,

над обгоревшей стернёй кукурузы высокой;

её иссохшие стебли, связанные вверху как вигвамы,

похожи на монахов-рыцарей, которым отпущены все грехи,

и вот идут они строем, строго и прямо,

а за ними белым посланцем тёмных стихий

лёгкая снежинка землю растревожить рада,

предтеча первого снега, ястребиным пером кружась;

это тяготенье к театру, эта пестрота, эта арлекинада —

что ж это, если не зрелище специально для нас?

Весь этот церемониал — ловушка календаря

с побелевшими вдруг придорожными гостиницами,

где прибита к дверям кукуруза —

"мементо мори" тыквы — ухмылка тыквенного фонаря,

и острый запах синего дыма как лезвие узок,

аромат причащенья и разложенья в амбарах полных зерном,

вот-вот октябрьские хлопья тебя унесут в глубины

безмолвной страны. Темнота успевает сгуститься,

лампы листьев догорают над кучками пепла, а потом —

зима, где ты — восклицательный знак на белой странице…

368.

Отлив — и риф на отдельные островки распадётся…

отлив истории друг от друга их отделяет,

море приносит вонь гниющих водорослей с окраин

старого городка, где дым флагами вьётся

над мусорными кучами у рыбачьих лодок и над мрачным деревом,

в тени которого раньше сидели на корточках рыбаки;

ржавая жестянка луны прокатилась над берегом

и застряла в илистом дне жёлтой реки.

Эти затхлые каналы были частью распада империи,

парламента, плохого водопровода, недоделанных дренажей;

а ещё кто-то, у кого ирония была ностальгии сильнее,

назвал это место "Конвей",

может, оно ему и напоминало знакомый когда-то

ирландский порт с яркими лодками у причалов,

а то, что люди тут вовсе другие — разницы мало,

и вспыхивало названье в ностальгии имперского заката

над лачугами, над кучами мусора, над развешенными сетями;

но бормоча слово "Независимость", поднялся последний прилив,

и начали спускать флаги, и они расползались как дым над кустами,

бульдозеры сгребли мусор, снесли лачуги, берега оголив;

длинные лодки, будто кайманы, сползли ближе к воде,

даже мрачное дерево и его замшелые сучья

уступили свою имперскую тень тому важному месту, где

выросли белые офисы. А назад оглянуться, ну разве лучше?

Ведь это значит вернуться к вони каналов…

Ну да, больше не существует Конвей,

но зато эти строки память достала

из его лачуг, из его рыбачьх сетей.

369.

Деревня в два часа пополудни это апатия настолько сильная,

что охватывает даже цыплят и внушает желанье камням

спрятаться от солнца, и от двери до двери десяток пыльных

шагов — целая экспедиция, а пальмы и миндаль вешают головы,

и пьяные старухи рассаживаются по бортам

ломаных лодок, слишком усталые даже чтоб попрошайничать,

а у парней осоловелый взгляд, который ничего не говорит,

ни "убирайся", ни "привет"; никакого шума, даже случайного,

с моря не слышно; к этому ты привык, и даль слепит,

но иногда что-то вдруг пронизывает отмели и они выдыхают:

"кроме огромного облака, за которым следят альбатросы,