Расул Гамзатов - Люди и тени

По-прежнему влюбленные танцуют,
Целуются, судачат про стихи,
А лекторы цитаты все тасуют
И говорят всерьез про пустяки.

И, с дирижерской властностью роняя
Слова насчет немелодичных нот,
Вождя соратник, сидя у рояля,
Уроки Шостаковичу дает.

В театре, в министерстве, в сельсовете,
В буфете, в бане, в здании суда,
Куда ни входишь — Сталин на портрете
В армейской форме, в штатском — никогда.

Сварила мать из кукурузы кашу,
Но в мамалыгу молока не льет,
А сообщает горестно, что нашу
Увел вчера корову заготскот.

Кавказ, Кавказ, мне больно в самом деле,
Что, разучившись лошадей седлать,
Твои джигиты обрели портфели,
Сумели фининспекторами стать.

В ауле слышу не зурны звучанье,
Бьет колокол колхозного двора:
«Пора! Пора!
Проснитесь, аульчане,
Вам на работу выходить пора!»

Шлют из района, план спустив в колхозы,
Угрозы все да лозунги одни.
От горькой прозы набегают слезы,
Ох, дешевенько стоят трудодни.

Каков твой вес, державы хлеб насущный,
Что собран и приписан вдалеке? —
Не знает Сталин — корифей научный,
Им поднят вдруг вопрос о языке.

Идет в кино «Падение Берлина».
И, обратясь к тому, что было встарь,
Перо льстеца жестокость обелило:
Играется «Великий государь».

Вождь начал делать возрасту уступки:
Он крепкого вина не пьет в обед,
Не тянет дыма из вишневой трубки,
Довольствуется дымом сигарет.

На всех широтах в тюрьмах и на воле,
На поле боя, на столбцах газет,
Позванивая сталью,
не его ли
Царило имя три десятка лет?

На льдину с этим именем садились
Пилоты, прогремев на весь Союз.
И на обложку это имя вынес
Своей последней повести Барбюс.

Оно на скалах Сьерра-Гвадаррамы
Для мужества звучало как пароль,
И мужество несло его, как шрамы,
Как на висках запекшуюся соль.

— За Сталина! —
хрипел с пробитой грудью,
Еще полшага сделав, политрук.
И льнуло это имя к многопудью
Парадной бронзы, отлитой вокруг.

На встречах в Ялте
вождь держался роли,
Которая давно ему мила.
Входил он в зал,
и Черчилль поневоле
Пред ним вставал у круглого стола.

Но что с былой уверенностью сталось?
Уходят силы. Боязно ему.
Отец народов собственную старость,
Когда бы мог, сослал на Колыму.

Он манией преследованья болен.
Не доверяет близким и врачам.
И убиенных позабыть не волен,
Ему кошмары снятся по ночам.

Я в горы поднимаюсь ли высоко,
По улицам брожу ли городским,
Следит за мною, как царево око,
Чугуннолицый, зорок и незрим.

Перед Кремлем, как будто бы три бури,
Овация гремит.
И я, чуть жив,
Смотрю: возник Иосиф на трибуне,
За борт шинели руку положив.

Предстал народу в облике коронном.
И «винтиками» прозванные им
Проходят в построении колонном
Внизу, как подобает рядовым.

Лихого марша льется голос медный,
И я иду — державы рядовой.
И хоть я винтик малый, неприметный,
Меня сумел заметить рулевой.

Мы встретились глазами.
О, минута,
Которую пером не описать.
И еле слышно вождь сказал кому-то
Короткое, излюбленное:
— Взять!

Усердье проявил чугуннолицый:
Он оказался шедшим позади…
Быть может, это — явь, а может, снится
Мне вещий сон на бурке из Анди.

Как вы ни держались бы стойко,
Отвергнув заведомый вздор,
Есть суд, именуемый «тройкой»,
Его предрешен приговор.

Не ждите, родимые, писем
И встречи не ждите со мной,
От совести суд независим,
За каменной спрятан стеной.

Он судит меня, незаконный,
Избрав роковую статью.
Безгрешный я, но обреченный,
Пред ним одиноко стою.

Запуганная и святая,
Прощай, дорогая страна.
Прощай, моя мама седая,
Прощай, молодая жена.

Родные вершины, прощайте.
Я вижу вас в сумраке дня.
Вы судей моих не прощайте
И не забывайте меня.

Залп грянул.
Откликнулось эхо.
И падают капли дождя,
И взрывы гортанного смеха
Слышны в кабинете вождя.

То явь иль сон:
попал я в мир загробный,
Вокруг окаменевшая печаль.
Сюда за мной, хоть ловчий он способный,
Чугуннолицый явится едва ль.

Здесь мой отец и два погибших брата
И сонм друзей седых и молодых.
Восхода чаша легче, чем заката,
Извечно мертвых больше, чем живых.

И, бороду, как встарь, окрасив хною,
Шамиль, земной не изменив судьбе,
Отмеченный и славой и хулою,
Лихих наибов требует к себе.

Вершины гор ему дороже злата.
Еще он верен сабле и ружью.
Еще он слышит глас Хаджи-Мурата:
— Позволь измену искупить в бою.

В загробный мир не надо торопиться.
И виноват лишь дьявольский закон,
Что раньше срока Тициан Табидзе
Из Грузии сюда препровожден.

Как в Соловках, губителен тут климат,
И я молву, подобную мечу,
О том, что страха мертвые не имут,
Сомнению подвергнуть не хочу.

Но стало страшно мертвецам несметным,
И я подумал, что спасенья нет,
Когда старик,
считавшийся бессмертным,
В парадной форме прибыл на тот свет.

В стране объявлен траур был трехдневный,
И тысячи,
не ведая всего,
Вдруг ужаснулись с горестью душевной:
«А как же дальше? Как же без него?»

Как будто бы судьбой самою к стенке
Поставленные,
сделались бледны.
И стало им мерещиться, что стрелки
Остановились на часах страны.

Так повелось от сотворенья мира:
Когда несется весть во все концы,
Что армия лишилась командира,
Теряются отдельные бойцы.

И слезы льют в смятении печальном,
И словно слепнут, стойким не в пример,
А по уставу в штабе генеральном
Берет команду высший офицер.

Скончался вождь! Кто поведет державу?
За тридцать лет привыкли,
видит бог,
К его портретам, имени и нраву,
Похожему на вырванный клинок.

К грузинскому акценту и к тому, что,
Как притчи, славясь четкостью строки,
Написанные лишь собственноручно,
Его доклады были коротки.

Привыкли и к тому, что гениален
Он, окруженный тайною в Кремле.
И к подписи незыблемой «И. Сталин»,
Казавшейся насечкой на скале.

Он знал, что слово верховодит битвой,
И в «Кратком курсе» обрела права
Считаться философскою молитвой
Четвертая ученая глава.