Расул Гамзатов - Люди и тени

Нес тяжкий груз он, как его предтечи.
Но не по силам роль порой была,
И не уравновешивались плечи,
Как будто бы весы добра и зла.

В нем часто гнева созревали грозди,
И всякий раз под мягкий скрип сапог
Вновь намертво вколачивал он гвозди,
Так, что никто их вытащить не мог.

А узел завязал,
что и поныне
Руками не развяжешь, как ни рви,
Да и зубами тоже, по причине
Того, что он завязан на крови.

Приход весны всегда первоначален,
Но и весной не избежать утрат.
Дохнуло мартом, а товарищ Сталин
Лежит в гробу, багровом, как закат.

И в тюрьмах, и в бараках закопченных,
Во глубине таежного кольца,
У многих коммунистов заключенных
От этой вести дрогнули сердца.

Слепая вера — что святая вера,
И было думать им невмоготу,
Что Сталина партийная карьера
Под ними кровью подвела черту.

И словно все нашептывал им кто-то,
Что исподволь легли в основу зла
Ежова и Вышинского работа,
Меркулова и Берия дела.

А Сталин чист, и недруги закона
Сошлись,
его вкруг пальца обводя.
(Была сестрою ты попа Гапона,
Слепая вера в доброго вождя!)

Усы седые. Звезды на погонах,
И темно-желт окаменелый лик.
Зачем пришел тревожить погребенных,
Не к ночи будь помянутый старик?!

Еще в стране газеты причитают,
Еще тебя оплакивают в них,
Но подожди,
иное прочитают
Живые о деяниях твоих!

Не ты ль, как в инквизицию монахи,
Посеял страх, правдивость загубя!
Тебе одно, бывало, скажут в страхе,
А думают другое про себя.

Прославленный наукою обмана,
Еще живешь ты, злая голова,
В надежде отставного капитана,
Что вновь он закатает рукава.

Еще ты жив, и верный твой наследник,
К рифмованным прибегнув словесам,
Всех поучает, словно проповедник,
Хоть уж давно полупокойник сам.

Он мне грозит:
«Его хоронишь рано,
Еще воскреснет вождь из-под пера.
Ты Грозного бы вспомнил Иоанна,
Хмельницкого Богдана и Петра!»

Хоть время, потрудившись в чистом поле,
Посеянное вытоптало в срок,
Чуть где не углядишь — и поневоле
Опасный пробивается росток.

Еще в пылу прижизненной гордыни,
Между живыми вкрадчив и двулик,
Как тень, как призрак, бродишь ты поныне,
Не к ночи будь помянутый старик.

Как для меня загадочен твой облик,
Сын мастера по имени Сосо,
В пятнадцать лет стихи писавший отрок,
Чье оспою исклевано лицо.

Еще в начале нынешнего века,
Легко забывший про былую страсть,
В себе отрекся ты от человека,
Познав неограниченную власть.

Как объявился на стезе греховной
Ты, путь начавший со священных книг,
Горийской семинарии духовной
Тщеславьем одержимый ученик?

Как ты, кавказец, мог нарушить клятву,
Которую в печали произнес?
Кровавую к чему затеял жатву?
Кому ты в жертву скошенных принес?

Определявший время по курантам,
Хоть ты имел левофланговый рост,
Но в изваяньях делался гигантом,
Рукой при жизни доставал до звезд.

Ты пить отвык из горлышка кувшина
Прозрачного журчания родник.
И над могилой собственного сына
Слезы не пролил, каменный старик.

Открой мне, как на исповеди, главный,
Поныне неразгаданный секрет:
На чем держалась,
ставшая державной,
В тебя людская вера тридцать лет?

К посмертным приготовленный парадам,
Соперник славы снятого с креста,
Меня измерив леденящим взглядом,
Неторопливо разомкнул уста:

— Слепая вера создает кумира, —
И вот тебе как на духу ответ:
Легенда немудреная кормила
Воображенье ваше тридцать лет.

Вы завещанье Ленина забыли,
Лишь траурные флаги сняли с крыш.
И сделался Иосиф Джугашвили
Тем Сталиным, пред коим ты стоишь.

Я понимал, что видеть вы хотели,
Поверив не поступкам, а словам,
Не то, каким я был на самом деле,
А то, каким я представлялся вам.

Но ваша вера оказать услугу
Могла бы меньше мне в десятки раз,
Когда бы недоверие друг к другу
Я лично не посеял среди вас.

И в мысли к вам, и в строки ваших писем
Заглядывал всесущий мой контроль.
Опасен тот, кто в мыслях независим
И сам себе в суждениях — король.

Мог обласкать поэта я, к примеру,
Хоть жалок был его в искусстве вес.
И совершал желанную карьеру
Меня превозносивший до небес.

Я издавал жестокие законы,
Но разве согнутый в бараний рог,
Встречавший и восходы и заходы
Мне высказал в жестокости упрек?

Пусть кто-то восхищался красотою
И милостью высоких чувств людских,
Но вытравил, как будто кислотою,
Я это из опричников своих.

И всяк из них в работе был прилежен
И верил мне, что состраданье — дым.
И то, в чем был воистину я грешен,
Приписывал противникам моим.

И потому стоял я у кормила
И лишь на мне сходился клином свет.
Легенда немудреная кормила
Воображенье ваше тридцать лет.

Благодарю, что видеть вы умели,
Согласно предоставленным правам,
Не то, каким я был на самом деле,
А то, каким я представлялся вам.

Летит ли ангел иль звезда по небу?
И наяву, во сне ли — не пойму,
Сегодня эту горькую поэму
Я Сталину читаю самому.

Приписывать мне храбрости не смейте!
Чего бояться?
Движутся года.
И раз одной не избежал я смерти,
Семи других не будет никогда.

Вождь слушает,
прохаживаясь властно,
И головою грешной не поник.
Что каждая строка к нему причастна,
Он понимает — вдумчивый старик.

Вот первой рани вспыхнула лучина,
И в этот миг в одном его глазу
Я увидал смеющегося джинна,
В другом — едва заметную слезу.

Как прежняя любовь была нелепа,
Злодеем оказался аксакал,
Таким Марии некогда Мазепа
В своем обличье истинном предстал.

Есть у аварцев древнее преданье,
Что с дня рожденья каждого аллах,
Поступки принимая во вниманье,
Ведет два списка на его плечах.

Запишет на одном плече благие
Деяния от малых до больших,
А на втором запишет все другие,
Чтобы однажды сопоставить их.

И в тот же час, когда мы умираем,
То по заслугам, а не как-нибудь
Нам воздается адом или раем,
И господа мольбой не обмануть.

Будь все равны перед таким законом,
То злодеянья списка не сумел
Укрыть бы вождь под маршальским погоном,
В отличие от списка добрых дел.