Светлана Сырнева - Избранные стихи

Маленький город, одумайся, что мне твоя красота,
что мне – покорная родина? Разве скажу!
Крайнего дома покатая крыша чиста,
месяц над ней, и береза, и шелест листа.

1986

Было время такое:
домик наш да три дома соседей.
Пропылит за рекою —
нешто кто-нибудь едет?

Нет, никто к нам не едет.
Чудо, жданное жадно, ну где ты?
О, не солнечно лето,
но бессолнечно лето.

Разве мысленно что и всмотреться
(а увидеться чаянья мало)
в край, где долгое детство
травостоем без пользы стояло.

Так стояли ложбины,
тополя (нету ветра, изнанкой не вывернут глянца),
так стояло над ними
небо тихое в цвет померанца.

Обернется предчувствием острым дремота,
босиком побежишь за ворота:
да не едет ли кто-то?
Нет, не едет никто там.

Где обманет судьба, где удача на шее повиснет —
разве знать нам пристало?
Но спасибо за то, что у жизни
было это начало!

Подневольной обложена данью
я, себе не подвластная ныне,
за сладчайшее детство, за медленный век ожиданья
в ожиданья пустыне.

Не моя ли душа, что за край горизонта тянулась,
ожидая неслыханной встречи,
не заметила счастья и с ним второпях разминулась,
а теперь уж далече.

О душа! У тебя ни приюта, ни дома,
нет ни друга тебе, ни подруги.
Так кометы блуждают по небу пустому,
обеспамятев в замкнутом круге.

1986

Пригород, парк, припорошенный падшей сухой
шушерой листьев. Деревьями парк оперен,
трепетом, тырканьем сохлых семян и трухой
и оседаньем на ветви предзимних ворон.

Так проходила сквозь парк. Хоть глаза завяжи,
по замиранию сердца смогла б угадать
серые между последних стволов этажи
дома, где жили сестра моя, дочка и мать.

Три незаметные женщины, чистая комната их,
то потаенное озерце, робкий источник любви,
обогреваемый слабым дыханьем троих
крошечный остров пространства, кружок полыньи

незамерзающей. Как они жили тогда,
разве я знала, пришедшая греться извне!
Что приносили им утренних снов невода,
что, застонав, уходило рыдать в глубине?

И, провожая, плескались в окне три руки,
три побледневших лица приникали к стеклу
скорбной тюрьмы, конуры, и квадратом тоски
тихая заводь бессильно смотрела во мглу.

1987

Поезд случайный навзрыд
загудит и, простучав, тишину установит.
И восстановится осени вид —
тот, что, как зубы от холода, ноет.

В грязной реке отразится,
тверез, весь беспорядок крутого угора:
ржавые трубы, обрубки берез,
полуразрушенный купол собора.

Многострадальной земли мерзлота!
Ты не годишься для праздных гуляний:
чуть прикоснулась душа —
и снята гипсовым слепком с твоих очертаний.

Запечатлеет, глупа и нежна,
трактор в трясине да избы убоги.
Что с нее взять, если позже она
ищет повсюду своих аналогий!

Разумом здрав ли, нормален ли тот,
кто этой скудости счастьем обязан?
Поздно гадать, ибо сей небосвод
серым узлом надо мною завязан.

«Мама, мне страшно, в канаве вода.
Мама, мне холодно, дрожь пробегает.
Мама, зачем мы приходим сюда?»
Некуда больше идти, дорогая.

1987

Мученик! Вот и прошел,
вот и облекся в хулу,
меньшее выбрав из зол —
непротивление злу.

В землю зарывший талант,
попусту теплил алтарь,
слухов не оправдал,
вписанных в календарь.

Посланный быть впереди,
что ж ты не свергнул мороз!
Разве не ты на груди
книги крамольные нес?

Ночью, бывало, не спит,
нянчит идею борьбы.
Где же он, твой динамит,
где твое «мы не рабы»?

Март мой! Тебе каково
было свой век коротать:
все понимать и страдать —
и не свершить ничего!

Так и ушел навсегда
с чистым дыханьем стыда.
Но накопилась вода
в сумраке снега и льда,

где-нибудь с крыши навис
пласт – и зимы не спасти:
двинулся, рушится вниз,
рвя провода на пути.

1987

В час, когда вычищен
Млечный Путь, и висит надо мной —
выйти бы незамеченной,
как из пещеры сквозной!

Он над вечерними лязгами
кухонных сковород
тихо течет, подсказывая:
здесь переходят вброд.

Легкая перекладина,
жердочка на небеси!
Вот наконец ты найдена:
ухвачусь – унеси.

Жизнь моя, жизнь нездешняя,
вспомни меня, приди,
как за оставленной вещью
возвращаются с полпути.

1987

Быть вольной вовек, как трава молодая,
чей короток срок, но выносливы корни;
в лицо рассмеяться, под серп попадая:
трофей незавиден, он вас не накормит!

Всходить, чтоб везде узнавали: по листьям,
по чистому цвету, по буйному росту,
по старой привычке – без страха селиться
где счастья не вдоволь и выжить непросто.

Сгодиться Отчизне в тот день ее черный,
когда ни сказать и ни крикнуть иначе,
как только лишь выпрямить стебель упорный
и, молча поднявшись, себя обозначить.

И путник, проснувшись, покинет жилище,
и утренний ветер навстречу подует.
И путника спросят: чего же ты ищешь?
И путник ответит: траву молодую.

1987

Проживу, как поляна в бору,
или – как муравейник в овраге,
с их невидимой на миру
малой долею тихой отваги.

Им сегодня труднее всего
в диктатуре дымов и мазутов
соблюдать и хранить естество
без расчета потрафить кому-то.

Пусть кричат, что поляна не та,
против прежнего мал муравейник.
Не отнимут на шее креста,
даже если наденут ошейник.

1987

Образумишься, когда затопит,
запоздало вперишься в окно —
но из мрака выдвинется тополь,
исполином, канувшим на дно.

Он с повадкой водоросли темной,
с этой вечной ощупью больной.
Долгой переправою паромной
тучи проплывают под луной.

О глухая полночь донной жизни,
тинной жизни, вставшей по углам!
И пока глядишь в окно, осклизнет
под рукой переплетенье рам.