Константин Фофанов - Стихи и поэмы

Наложу печать я мертвую
На горячие уста,
Побледнеешь ты, румяная,
Как венчальная фата”.

И на шею лебединую
Тяжко рухнул княжий меч.
И, не белая жемчужина —
Голова упала с плеч!

А красавица княгинюшка
Честь, как схимница, блюла,
Всё ждала супруга милого,
Всё до нитки сберегла.

В кладовых лежит нетронутым
Все хозяйское добро:
В бочках пиво, меды крепкие,
Жемчуга и серебро.

Красны платья не изношены,
Утварь звонкая цела,
И шелками скатерть вышита
Для дубового стола.

Спят покои сном таинственным,
Только тихая луна
Светит в окна, как покойница
Неподвижная, бледна.

Грустно князю одинокому,
Ретивое жжет укор.
Он коня седлает быстрого,
Выезжает на простор.

Выезжает в поле чистое,
Пышет жизнью вольный конь.
А у князя взор туманится,
Душу высушил огонь.

То не призраки холодные,
Не туманы от земли —
Две наветчицы, две странницы
Показалися вдали.

"Стойте, лютые разлучницы!
Здесь устанете вы навек!” —
Молвил князь и вещим странницам
Гневно головы отсек!

Когда они сошлись, ей было двадцать три.
Ему — семнадцать лет… Расшпилив темный локон
И тканями гардин завесив стекла окон,
Она делила с ним восторги до зари.

Ей нравилося в нем неловкое смущенье,
Невинность важная, и первые томленья,
И слезы ревности в потупленных очах,
Когда она друзей, смеясь, именовала
И медленной рукой альбом перебирала,
Где лица строгие во фраках, в орденах
Таились: все дельцы, артисты и вельможи,
Иные лысые, в задумчивых очках,
Непогрешимостью на схимников похожи.

А он в ней все любил, все нравилось в ней, нежной,
Порой мечтательной, капризной иль небрежной:
Ее язвительный и скромный разговор,
Душистый будуар, ковры и занавески,
И ваз затейливых расписанный фарфор
Восточной прихотью в цветные арабески.

И нравилось ему, что, скрытая от всех,
Их страсть была полней в таинственном романе,
Что негою звучал ее картавый смех,
Что имя у нее ласкательное — Фанни.

Как часто проводил, бывало, с ней вдвоем
Он, юный, влюбчивый, зимою вечер длинный.
И было все полно в мерцающей гостиной
Ее присутствием, как тихим божеством.
Порой ее черты мгновенная тоска
Темнила: прошлое ль вставало из тумана?
Она, смотря в камин, молчала и слегка,
Как спугнутым крылом, смущенная рука
Играла веером с решеткою экрана.

И вдруг, согнав с чела, как облако, печаль,
Садилась весело за томную рояль.
Он подымал пюпитр, спешил раскрыть ей ноты,
Накинуть на плечи оброненную шаль.
И вот мелодия, исполнена дремоты,
Сперва едва слышна, как тайная печаль.

Потом она журчит, рыдает и трепещет,
Как в наслаждении изнывшая любовь,
И снова чуть звенит и, разгораясь, плещет
И тихой жалобой вдали смолкает вновь.

А утром снова был он в корпусе, счастливый,
С улыбкой тихою на розовых устах,
С горячей бледностью в взволнованных щеках,
В движеньях медленный, как лень — неторопливый;

И как он был хорош, влюбленное дитя,
Когда, склонив чело, угрюмо сдвинув брови,
Забывши свой урок, смолкал на полуслове,
Ресницы темные, как дева, опустя.

Наставник хохотал, тряслися аксельбанты:
"Должно быть, с барышней вчера играли
в фанты”, —

Он говорил, смеясь, и, потрепав шутя
За робкое плечо, он прибавлял: "Довольно!”
Но, добродушием смущенный старика,
Виновный юноша краснел до слез невольно,
И горечь слез глотал, стыдясь духов платка.

Расцвел зеленый май. Он ехал вместе с ней
В плетеном тильбюри. Душистый сумрак парка
Пронизан был вокруг, томительно и ярко,
Прозрачным золотом полуденных лучей.

Впервые жизнь весны ему казалась полной.
Любовью светлою, надеждами богат,
Он мир благословлял, и зелени был рад.
Но ей в лицо глядел, счастливый и безмолвный;
Как удочка, поник склоненный хлыст
В ее руке, обтянутой перчаткой, —
Порой с ветвей, как бы склонясь украдкой,
Ее щеки касался свежий лист.

Вдруг на одном из поворотов сада
Раздался топот, мчалась кавалькада,
Вздымая пыль, и стройный бег коней
Перебивал звучащий говор звонко
И резвый смех: то мчались в глубь аллей
Три всадника, и с ними амазонка.

Один из них, учтиво приподняв
Лоснящийся цилиндр, смеялся Фанни взглядом
И, удержав коня, поехал с нею рядом.
"Ах, боже мой, вы здесь, опять в России,
граф”, —
Смущенно просияв, она ему сказала.
А граф на юношу прищурился сначала,
Потом, в своей руке держа ее ладонь,
Он медленно прижег на ней два поцелуя.
Меж тем, под седоком волнуясь и танцуя,
Расчесанным хвостом махал горячий конь.

"Я здесь всего три дня, и вновь уеду скоро”.
И полился родник живого разговора,
Парижского "козри” изысканный язык.
И Фанни, оживясь, как птица щебетала,
Ее влюбленный паж алел, как мак, сначала,
Потом он побледнел, нахмурился, поник,
И трепет и борьба в душе его тревожной, —
Сменилася любовь тоской ревнивых дум,
Какой он стал смешной, какой он стал ничтожный!

Уж он не друг ее, он только жалкий грум.
Граф обещал бывать у Фанни на обедах
И вечер проводить по-прежнему в беседах,
Припомнить старину, забытую в пять лет.
А юный паж ее молчал, чело нахмуря.
От ревности бледней, чем лилий внешний цвет,
Темнее, чем волна, когда кипит в ней буря,
Он молча хоронил в душе своей упрек,
Он ревности своей робел, как первой ласки,
А Фанни делала приветливые глазки
И юношу влекла в свой летний уголок,
Где за плетнем живым подстриженных акаций
Палаццо высится, сверкает чистый пруд,
Где розы ранние пестреют и цветут
Перед подножием окаменелых граций.

И вот они втроем. Весенний мрак — прозрачен.
В румяных небесах сошлась заря с зарей.
Граф ласков и шутлив, но паж влюбленный
мрачен,
А Фанни — весела… Небрежною рукой
Ей граф открыл рояль. Склоняясь к Фанни нежно,
Ой просит, чтоб она сыграла что-нибудь
Из прежнего, когда так дружно, безмятежно
Они вступали в жизнь, как на победный путь.
И Фанни, бледная, очей не поднимая,
Садится за рояль в прозрачном блеске мая.
В окне открытом упоенный сад
Задумчиво дремал в ночном покое;
К ним в комнату струили аромат
Росистые сирени и левкои.
И вот, из мрака выпорхнув стремглав,
Покинув ложе благовонных трав,
В окно влетел веселый мотылек,
И биться стал о белый потолок,
И, очертив волнообразный круг,
На пламень свечки налетел он вдруг.
Он налетел, — раздался звук глухой —
Так чикают ружейные осечки, —
И мертвым пал, обманутый мечтой,
На стеарин обтаявшейся свечки.
А музыки торжественный прилив
Всё выше рос… кипел и волновался…
Над смертью звук ликующий смеялся
И жизнь будил, надежды схоронив.
В своем углу, угрюм и одинок,
Как бурею расшатанный челнок,
Весь ревностью мучительной окован,
Весь звукам, и разбит и очарован,
Влюбленный паж томился и молчал.
И блеск свечей, все дальше уплывая,
Его очам денницу зажигал
Прекрасного, но гибельного рая…
И вот аккорд… Еще один аккорд,
И смолкло все! Как изваянье бледный,
Он все молчал, угрюм мечтой победной
И ревностью мучительною горд…
Все кончено! Яснеет небосклон.
Шатаяся, от Фанни вышел он, —
И ночь не спал: всё плакал, всё томился,
И утром, на заре, он с жизнию простился,
И с громом выстрела исчезла жизнь, как сон.
Рассеялся дымок, и вместе с синим дымом
Исчезла страсть пажа в дыму неуловимом,
Как греза бледная, как звук из-под курка, —
Развеялась любовь, развеялась тоска!
Он умер! Почему? У всех один ответ,
Мучительный, как ложь: причина — неизвестна!
Ужели юности в просторном мире тесно?
Ужели тесным дням простора в жизни нет?