Виктор Гюго - Том 12. Стихотворения

Нет ничего более чуждого демократическому гуманизму Гюго, чем представление о природе как о чем-то таком, куда можно убежать от людей, укрыться от дел и судеб человечества. В этом смысле можно сказать, что природа у него является истинным другом человека, помогающим ему, утешающим и вдохновляющим его.

Следует отметить, что, хотя вошедшие в «Созерцания» ранние, до этого не печатавшиеся, стихи 30-х годов в общем еще сохраняют налет идилличности, Гюго менее всего склонен предаваться здесь неопределенной «мировой скорби». Он очень хорошо видит, что неблагополучие это имеет весьма ясные «земные» причины. Несправедливость царит в общественной жизни людей. В страданиях, искажающих прекрасный лик земли, повинны условия человеческого существования. В лирической поэме «Меланхолия», написанной еще в 1838 году, поэт с гневом и горечью рисует картины человеческого страдания, лицемерия, продажности и жестокости. Перед читателем возникают образы капиталистической действительности: девушка, мужественно борющаяся с нищетой, пока безработица и голод не вынуждают ее продавать свое тело, «почтенный гражданин», разбогатевший на обвешивании покупателей и теперь, в качестве присяжного заседателя, приговаривающий к тюремному заключению бедняка, который украл каравай хлеба, чтобы накормить семью; дети, которых гонят на фабрику и изнуряют непосильной работой, заставляя в течение долгих часов простаивать у машины.

В одной из наиболее значительных поэм сборника, «Писано в 1846 году», Гюго приходит к выводу, что взгляды его изменились, что он сознательно порвал со своим прошлым, со своими былыми иллюзиями. В этой поэме, отвечая на письмо некоего маркиза-легитимиста, который знал поэта ребенком и счел себя вправе теперь обличать его в «ренегатстве», Гюго утверждает свое право на развитие, даже на то, чтобы стать «якобинцем», не изменяя вовсе основным своим принципам.

Стихи заключительной части «Созерцаний», относящиеся уже к 50-м годам, представляют собою как бы философско-поэтический итог всему, что Гюго пережил и испытал. В поэме «Слова, сказанные в полумраке» поэт приходит к оптимистическому утверждению жизни, к вере в человека, в прогрессивное развитие человечества.

В этих стихотворениях уже предчувствуется «Легенда веков». «Созерцания» — книга, в которой Гюго как лирик достиг совершенной зрелости. Все, что в ранних своих сборниках он как новатор поэтической формы находил, приобретал, здесь предстает как завоеванное, вкоренившееся. Все последующие поэтические книги его, в которых он выступает тоже как лирик по преимуществу («Песни улиц и лесов», «Все струны лиры»), продолжают линию «Созерцаний». Это, конечно, не значит, что в них мы находим просто перепевы; напротив, очень многие стихотворения этих поздних сборников ничуть не ниже лирики 40-х и 50-х годов. Но расширение поэтических возможностей Гюго происходит в дальнейшем уже в области политической поэзии и своеобразного философско-эпического творчества («Легенда веков»).

Еще в 1833 году эпигон классицизма, член Французской академии Дюваль выпустил памфлет «О романтической литературе», в котором, называя Гюго «Робеспьером от литературы», обвинил его в том, что он как глава школы «погубил французскую словесность». В поэме «Ответ на обвинение», включенной в сборник «Созерцания», Гюго самым решительным образом опроверг доводы Дюваля и смело защитил свои литературно-поэтические принципы.

Демократический пафос Гюго находил свое последовательное выражение не только в содержании его стихов, но и в ряде особенностей его поэтики.

Основоположник французского романтизма, Гюго ввел не только новую тематику, но и разработал основы новой поэтики, коренным образом отличавшейся от поэтики классицизма:

Гюго использовал все образцы французской ритмики. Мы встречаем у него двухсложные строчки («Охота бургграфа»), трехсложные («Турнир короля Иоанна»), шестисложные («Уходи!» — мне строго…»), семисложные («Голос флореаля») и т. д. В виртуозном стихотворении «Джинны» первая строфа двухсложна, затем к каждой последующей строфе прибавляется по слогу. После восьмой, десятисложной строфы начинается последовательное укорочение на один слог, и последняя строфа, так же как и первая, двухсложна. Все это — не ради эксперимента: многообразие и поиски новых возможностей стиха всегда связаны с темой стихотворения, эмоцией поэта, необходимостью создать определенное впечатление и настроение.

Необходимо отметить, что короткие строчки Гюго использовал главным образом в балладах, в книге «Восточные мотивы», в легких, жизнерадостных лирических стихотворениях, в песне-сатире, то есть целиком подчинил технику тематике.

Политические стихи Гюго в сборниках «Возмездие», «Грозный год» и др. написаны главным образом двенадцатисложным, так называемым александрийским стихом, с попарной рифмовкой, излюбленным размером поэтов-классицистов. Однако та реформа, которую в этой области произвел Гюго, относится еще к 30—40-м годам и к периоду, когда он выступал преимущественно как лирик, хотя уже тогда ряд лирических поэм давал возможность предугадать в нем блестящего политического поэта. Однообразная двенадцатисложная строка с обязательной цезурой после шестого слога, отмеченная не только ритмически, но и синтаксически, сменяется у Гюго широким разнообразием в ритмическом рисунке стиха. Хотя цезура ритмическая падает по-прежнему на шестой слог, смысловая и синтаксическая паузы приходятся и на второй, и на четвертый, и на восьмой слоги, вследствие чего стих становится гибким и выразительным. Недаром в своем программном стихотворении «Ответ на обвинение» Гюго пишет, что его стих

Кроме того, Гюго широко использует перенос синтаксического отрезка фразы из одной строки в другую, так называемый enjambement, прямо нарушая тем самым один из основных принципов поэтики Буало.

восклицает он в том же «Ответе на обвинение».

Здесь мы сталкиваемся с дальнейшим повышением выразительности стиха. На смену классической монотонности, создаваемой точным соответствием размера синтаксическому строению фразы, приходит интонационное разнообразие, позволяющее Гюго в рамках александрийского стиха добиться таких ораторских эффектов, такого подлинного политического пафоса, какие были бы недостижимы средствами поэтики Буало.