Виктор Гюго - Том 13. Стихотворения

Ты, генерал «Прошу!», благочестивый, строгий,
Чьим добродетелям бесчисленным — в итоге —
Грош ломаный цена; испытанный солдат,
Хоть слишком отступать спешащий, говорят;
Храбрец из храбрецов с христианином в смеси,
Готовый услужить отечеству и мессе, —
Как видишь, должное тебе я воздаю.
Но нынче, изощрив тупую речь свою,
Стремглав ты на меня напал, как на пруссака!
Осадною зимой, средь холода и мрака,
Я был лишь стариком, кто, стоя в стороне,
Лишения делил со всеми наравне;
Я в меру сил своих старался быть полезным
Фортам, что злобный враг разил дождем железным;
Но не был все-таки я горе-генерал, —
Я города врагу на милость не сдавал!
Глянь, лавр в руках твоих становится крапивой.
Ты, что же, нас решил сбить вылазкой ретивой?
Считали, не охоч ты ввязываться в бой, —
Видать, ошиблись: вздут изрядно я тобой.
Ты Марну не дерзал оставить за собою,
А на меня идешь атакой лобовою!
Чем досадил тебе мой головной убор,
Что сделал четкам он твоим наперекор?

Как! Недоволен ты? Пять месяцев сносили
Мы голод, холод, страх, — был каждый полн усилий
Предельных и тебя ни в чем не укорял.
Воображай, что ты — великий генерал!
Не стану возражать. Но если надо войско
Вести в поход иль в бой за славою геройской,
Я барабанщика простого предпочту.
Манина вспоминай и о Дезе мечту
Лелей — и пыл умерь. Париж был агонии
Ужасной обречен, затем что в дни крутые
Не мужество, а честь утратил ты сполна,
И о тебе сказать история должна:
«Он Францию лишил свободного размаха,
И трижды гордый край, вовек не знавший краха,
Тот край, что на ноги поставил Гамбетта, —
По милости Трошю, постигла хромота».

Вершат суровый суд прислужники Фемиды
Над революцией; неслыханны обиды,
Что нанесла она в свирепости своей
Сычам и воронам. Служители церквей —
Факиры, дервиши, попы, иезуиты —
Все вышвырнуты вон, развеяны, разбиты;
Вы, судьи, вне себя.
И гнев понятен ваш.
Отныне навсегда рассеялся мираж:
Нет славных королей, есть бледные убийцы;
И нет святых отцов, есть папы-кровопийцы;
Сорвал с них ураган обмана яркий плащ!
О, горе! Стон стоит среди лесов и чащ.
Прожорливая ночь оторвана от пира;
В агонии хрипят сыны ночного мира!
Ужасно! Брезжит свет, и исчезает мрак;
Ничтожным червяком становится светляк;
И слепнет нетопырь; и слезы льет лисица;
И мечется, крича, жестокая куница;
Проносится в лесу протяжный волчий вой;
Дрожит зверье, во тьме творящее разбой;
Рой призраков взлетел: восходит день, блистая;
Кружит стервятников испуганная стая;
И если не затмить сияния зари,
От голода умрут в могилах упыри.
Навек исчадий тьмы стряхнет с себя планета…

Что ж, грозный трибунал, суди лучи рассвета.

Их диатрибами глаголет сам творец.
В них все смешалось: поп, разбойник и писец.
Рожденный в дворницкой, их слог пропитан желчью.
Под масками святых встречаешь морду волчью.
Все их молебствия поддерживает меч,
И пуля подтвердит, что благостна их речь.
Их плоть, увы, слаба, — не в святости их сила.
Они поносят все. Как брызги от кропила,
Летит лишь брань из уст, суливших благодать.
Они помощника хотели б смерти дать.
Ругают палача лентяем, лежебокой.
Они готовы кровь разлить рекой широкой.
Их бесят новшества, им жаль былых времен.
Где Бем? Где Лафемас? Где мрачный Трестальон?
Где почитатели Христа и папской власти,
Чьей бандой Колиньи разорван был на части?
Нет, революция наделала нам бед!
Так Карла на престол, взамен ружья — мушкет,
А Монтревель пускай хранит покой владыки!
Где вы, носильщики из авиньонской клики,
Что Брюна теплый труп вдоль Роны волокли?
Где трона мясники, меч церкви, соль земли,
С которыми Бавиль пытал повстанцев пленных,
Любимцы Боссюэ, потевшие в Севеннах?
Конечно, пушки есть, но времена не те,
И склонен буржуа к опасной доброте.
Вид крови вынудил задуматься кретина,
Разжалобилась вдруг двуногая скотина:
Он Галифе хулит, откушав свой обед!
Ох, как бы нужен был нам президент д'Оппед!
О, где Лобардемон? Меж радугою мира
И саблей сходство есть; таков порядок мира.
При всех наркотиках, не обнажив клинка,
Не выйдет общество вовек из тупика.
И лишь одна теперь незыблема основа:
Чтоб самому спастись, отправь под нож другого.

Бандит поэтом стал. Продажный виршеплет,
Он убивает, льстит, кусает, лает, врет.
Он императора лакей, приспешник папы,
Он ищет всюду жертв и шлет их смерти в лапы.
О, подлые ханжи! Они исподтишка
В Рошфора целили, в могучего стрелка,
Чьи стрелы помогли свалить колосс имперский.
Флуренса вырыв прах, шакал пирует мерзкий!
Что им покой гробов, и вдовий плач, и стон?
Им голубей чернить да обелять ворон,
Дающим кланяться, просящих гнать с порога,
В потомке предку мстить, в народе ранить бога,
В мужьях позорить жен, а в сыновьях — отцов,
И силой мнить своей бесстыдство подлецов!

Ты слышишь, мой Париж, какой галдеж в их стане?
Так воронье шумит, кружа над полем брани,
Так Шаппа телеграф умы смущал порой
Движений сбивчивых загадочной игрой.
Но нам ясна их цель. Империи холопы!
В позоре Франции, в позоре всей Европы —
Венец их замыслов. Непогрешимый Рим
Прибег, чтоб им помочь, к святым дарам своим,
Пустил интриги в ход, и произвол кровавый,
И каннибальское божественное право, —
Да возвеличатся злодейство и порок!
Им — пир, а бедняку — объедки за порог.
Изгнанье всех надежд с возвратом всех бастилий —
Вот цель их. Чтоб разврат и мерзость победили —
В грязь затоптать народ! Убийцы! Их мечта —
Варавве дать венец и развенчать Христа.
Всех — под давильный пресс! Все превратить в равнину!
Кто поднял голову — того на гильотину!
Кто первым был — назад! Последнего вперед!
Вольтер? Руссо? Долой! На свалку старый сброд!
Кто там вздохнул? Катон? В колодки за измену!
И, Тацита судьей, Гаво спешит на сцену!
Как прошлое вернуть? Вот роковой вопрос.
Все годно: клевета, убийство, ложь, донос.
Вопи, слюну пускай и вой истошным воем —
И к нам хороший вкус вернется с крепким строем!

Над скорбью Франции глумиться — что гнусней?
Все, чем она горда, в вину вменяют ей.
Что человечеству свободу подарила;
Что Спарту из руин Содома сотворила;
Что у работника отерла пот с чела;
Что ярким светочем и бурею была;
Что, поднята зарей и жаворонка пеньем,
Над миром вспыхнула сияющим виденьем,
Народы повела к заветным берегам
И тем, чей в Риме бог, сказала: «Он не там»;
Что с мертвой догмою живой столкнула разум;
Что робкий луч во тьме прозрела зорким глазом,
Поняв, что для добра, для счастья нет границ,
Когда раскроются все двери всех темниц;
Что нас звала: «Вперед!», когда, ликуя, шли мы
Низвергнуть все ярма, все старые режимы;
Что подняла весы недрогнувшей рукой,
Держа на чаше долг и право — на другой;
Что превратила в прах, в бесформенные груды
Те стеньг, где вотще искали брешь Латюды;
Что рабство изгнала, — о, это ль не вина?
Что маяком была для всей земли она;
Что столько звезд зажгла для тысяч поколений, —
Средь них — мудрец Мольер, насмешки острый гений,
Паскаль, Дидро, Дантон, — их всех не перечесть;
Что красоту несла, добро и правду, честь;
Что революцией весь мир преобразила
И повела вперед, не выпустив кормила,
Пересоздав людей и дав им новый свет,
Хотя уж были — кто! — Христос, Кекропс, Яфет!
И что ж, за это все преследовать хулами
Отчизну, ангела с орлиными крылами?
Она в крови, в слезах…» Долой! — они орут. —
Долой ее борьбу, надежды, славу, труд!
Всех ужасов и зол лишь в них причина скрыта!»
Ее, бессмертную, лягают их копыта;
Она для них глупа, нелепа и смешна;
Слезами тяжких бед их веселит она.
Да как посмели вы, шут, негодяй, тупица,
Над матерью своей, над родиной глумиться?
Но час возмездия уже недалеко.
Как! Желчью платите вы ей за молоко?
Чтоб раны растравлять, поите ядом слово?
Отцеубийцы — нет вам имени другого.