Мария Рыбакова - Гнедич

науку трагической речи,

становясь не собою,

но тенью героя, погибшего на войне,

или мачехой, влюбленной в пасынка,

одним из многих погибших, но живущих

в погребальных декорациях театров,

где приподнимается занавес

между нашей жизнью и жизнью вечной.

Когда он становился богом или женщиной,

он знал, что та жизнь, которая ему выпала, —

всего лишь глава

в большой и толстой книге возможностей.

Поднимаясь на цыпочки, обращая лицо к небу,

он захватывал голосом зал.

(Голос шел из груди – не из горла —

и в конце концов артерия порвалась

и убила его.)

Красавица

тоже поднималась на цыпочки,

обращала лицо к небу,

и небо смотрелось в это лицо,

как в свое отражение.

Он надел толстую петербургскую шубу

и пошел к ее дому, не нанимая извозчика.

Дворники не успевали разгрести снег,

который выпал за ночь.

Утром уже горели фонари,

обозначая пунктиром длину улиц;

все было серым и ватным.

Он нес

душу, как засыпающего светляка,

по незнакомым улицам.

(Раньше он знал их досконально,

каждый дом был пропитан

ожиданием встречи с Семеновой

или переживаньем последней встречи.)

Шагая, он слышал крики извозчиков,

которые доносились из мира,

где укрывают ноги овчиной,

что помнит теплое тело овцы,

где пьют чай в трактире,

обхватывая чашку огромными пальцами,

где женятся и бьют этих жен,

где крестят детей

и вопят над покойниками,

где никто не слыхал о Приаме

и о пышном граде Приама.

Гнедич кутался в шубу

и спешил мимо собственной жизни

дать урок декламации женщине,

которую он разлюбил.

Давно, когда в Харькове

стояли страшные морозы,

школьниками они убежали с урока,

пошли в рощу

стряхивать снег

с еловых лап.

Тяжкий звук

снега... ветвь,

освобожденная,

взмывает,

под деревом человеческий профиль;

сюда, сюда! кто это? крестьянка,

под слоем снега

восковое лицо только видно;

они – бежать,

оставляя ее

в тишине леса

в белизне.

Он отдал шубу и шляпу

слуге с раскрасневшимися щеками.

Его уже ожидали.

Он прошел в салон.

Семенова полулежала на кушетке;

тщательно завитые волосы

были небрежно взбиты,

лента обвивала лоб, шаль ниспадала с плеч;

она была похожа на статую,

которая вот-вот сойдет с пьедестала,

но никогда не сойдет.

Он прикоснулся губами к руке

и был встречен полуулыбкой.

Сердце есть орган бесконечности,

потому что

даже самый маленький его осколок

можно опять разбить.

Он опустился на тонконогий стул.

С тех пор, как он впервые увидел ее на сцене,

всегда было как бы две Семеновых —

и даже когда любовь почти убивала его,

они не сливались в одну —

была богиня и была хуторянка,

чей бабий вой

делал неожиданно страшным

монолог Поликсены;

но сейчас она была не баба и не богиня,

а кто-то, кого он еще не встречал.

Он сказал: у меня есть идея для пьесы.

Она отложила в сторону французскую книжку

и вопросительно подняла бровь.

За окнами пошел снег и в комнате потемнело;

вошел слуга и поставил медный подсвечник на стол.

И слова падали, подобно снегу,

на ковер возле кресел и у камина;

он понимал что никогда не напишет трагедию —

что слова убивают ее, но продолжал говорить,

потому что Семенова слушала:

пусть Гектор ищет жену все первое действие,

пусть блуждает в лабиринтах дворца,

в длинных коридорах,

принимая то сестру, то служанку за Андромаху

пусть видит свою ошибку, и снова ищет,

и боится, что не найдет,

потому что перерыв между битвами короток,

и каждая битва может стать последней;

только в самом конце первого акта

он увидит ее на стене;

она стоит спиной к нам;

весь день она точно так же

искала глазами мужа на поле битвы,

искала его посреди шатров и палаток,

искала и не находила.

Снег повалил густыми хлопьями

внесли еще свечей (он заметил,

что слуга был обут в мягкие тапочки

и ступал неслышно).

Во втором акте Андромаха говорит:

тебя убьют, меня отведут в плен,

не уходи на сраженье останься со мной. —

Но если я останусь разве судьба изменится?

Илион погибнет и я погибну,

потому я снова должен идти на битву.

Семенова сказала: не понимаю

и Гнедич замялся, не зная, как объяснить

эту железную необходимость,

похожую на любовь,

которую знают только герои.

А третий акт?

Тут он вздрогнул,

потому что совсем забыл,

что хотел изобразить в конце пьесы.

Все было стерто, занесено снегом.

Она смотрела на него с улыбкой,

от которой ее классические черты

становились менее правильными

(поэтому она редко смеялась).

Она попросила: почитайте мне, —

и протянула ему книжку. —

Сказки подходят для этого времени года,

вы не находите. – Он читает ей сказку

о красавице, спящей в лесу,

о терновнике и шиповнике,

переплетающих ветви,

о принце, который пробирается сквозь чащобу

и видит слуг, которые не успели

допить вино из бокала,

видит, как попугай спит в клетке,

как собачонка свернулась у кровати;

сам он был этим принцем,

когда ему было двенадцать, в зимнем

украинском лесу;

восковое лицо крестьянки,

ее тело под снегом —

он должен был прикоснуться,

и она встала бы и пошла.

Небо из серого стало вечерне-лиловым,

слуга принес кофе в фарфоровых чашках,

разговор перешел на интриги в театре,

потом ему подали шубу в прихожей,

и он вышел в зимнюю ночь Петербурга,

которая наступает в четыре часа пополудни, —

вышел из сказки,

в которой сбываются все желания,

в древнегреческий эпос, где герой

хочет лишь одного: быть верным судьбе,

и если его ожидает гибель – он любит

свое поражение.

Но как прекрасны были годы, когда Семенова

была всем: как она ставила

большую вазу с цветами прямо на пол,

как запрокидывала голову, обнажая белое горло,

и становилась похожа на лебедя.

Он подумал:

ты могла бы выкупаться в моих слезах,

царевна.

Он записывал в маленькую записную книжку

мысли,

не надеясь, что кто-нибудь их прочтет.

дыхание души

молитва

душа

прелестная душа сына моего

отец твой тебя создал

на устах моих своим поцелуем

беспредельность

в лесном ветре

в голосе человека

но с тех пор

как мы обошли земной шар

ее уже нет

греческий мрамор

стих Симонида

контур на вазе

жесткий

как правосудие древних времен

что карало смертью

малейшее преступление

– не амбра ли ты? —

спросил Саади

у куска глины

нет, я простая земля