Мария Рыбакова - Гнедич

просто жила с розой

погибая, подобно цветку,

что высыхает, не оставляя следов,

кроме того аромата

в августе

вряд ли сомневаться в бессмертии

значит отрицать Бога.

Мы так малы, мир так велик,

что наша претензия на вечность

явно преувеличена

кто положил морю врата?

кто рек

до сего дойдеши и не прейдеши

но в тебе сокрушатся волны твоя?

С 18 на 19 марта

видел чудный сон:

кто-то голосом Батюшкова

говорил, что Гомер и Иисус, сын Сирахов,

жили почти в одно время

и недалеко друг от друга.

но сколько слов у Гомера:

холмистый, гористый

могучий, скорый, быстрейший —

а у другого сколько мыслей!

Гомер болтун,

а Сирахов сын – умозритель

меня раздосадовали эти слова,

и я проснулся

Сны Гнедич записывал утром, мысли вечером.

Днем шел на работу в библиотеку,

где получал оклад

и где у него был стол возле окна,

на котором всегда аккуратными стопками

лежали новые книги;

он составлял картотеку,

записывая четким почерком

название каждого тома на карточку,

потом клал ее в ящик,

а книгу помощник ставил на должную полку;

но всегда было немножко боязно,

что юнец ошибется,

и потому Гнедич шел и перепроверял,

все ли на месте;

и так продолжалось до вечера.

Он заставлял себя не смотреть в окно,

не обращать внимания, что мимо проходят люди,

не вести счет дням неделям и месяцам,

не думать о том,

что вот уже несколько лет он провел в этой зале,

а вот еще несколько лет,

и еще несколько.

Вместо этого он желал наслаждаться

названьями книг,

четкостью собственного письма,

тем, что в библиотеке становится

все больше коллекций,

что она разрастается, как столица,

что проходы между полками

подобны улицам и каналам,

только еще прямее, и там всегда царит тень,

и никогда нет ветра; он успокаивал себя тишиной,

так похожей на вечность, что в этих стенах

можно было не бояться времени. Он знал,

что никогда не состарится, что болезни

добьют его раньше, чем он устанет от жизни,

а жизнь, посвященная составлению картотеки,

не так уж плоха: все же чего-то становится больше

(карточек) – а вот с годами наоборот.

У нас есть только те, которые не исписаны;

их становится меньше

с каждой весной.

Надо смотреть на жизнь философски,

говорил он себе, доставая

завернутый в бумагу хлеб с маслом;

потом стряхивал крошки со стола и раскрывал

маленький томик Паскаля.

Что-то детское в душе

принималось вздыхать: ах, отчего я

не умен так, как он!

Какое счастье было бы воспарять

душою в чистые эмпиреи

и не замечать ни пыли, ни хлеба с маслом.

Но голос замолкал и глаза читали.

Когда я смотрю на слепоту и несчастие,

на молчаливый мир, на темноту, где человек

брошен, одинок, потерян

в этом углу вселенной и не знает,

кто его туда послал, и зачем,

и что будет с ним после смерти, —

я в ужасе, как будто, пока я спал,

меня унесли на необитаемый остров,

и, пробудившись, не знаю,

ни как я попал сюда,

ни как же отсюда выбраться.

И библиотека вдруг перестает быть

библиотекой,

и прямые коридоры – прямыми коридорами,

картотеки рассыпаются,

буквы становятся

крючочками и закорючками,

и посреди всего этого Гнедич (но Гнедич ли?)

хватается одной рукой за крышку стола,

а другой за стул,

чтобы не упасть в пропасть,

которая слева от него раздирает половицы,

а потом и справа.

За стенами, кажется, Петербург,

или другой какой-то город,

где по улицам ходят люди,

еще не успевшие умереть,

вьюга

поднимается медленной змейкой

над финским болотом

и двигается на столицу, набирая силу.

Она поет, и в ее песне

едва ли меньше смысла, чем в арии,

которую публика соберется вечером слушать.

Он не может оставаться на службе.

Он нащупывает шубу и набрасывает ее на плечи;

руки едва слушаются, как будто

принадлежат кому-то другому;

он спускается по лестнице,

отвесной, как скала, —

кто спустился по ней до конца, уже не тот

кто начинал нисхождение. Вьюга

ударяет его по лицу:

– Это научит тебя смирению, —

но разве его нужно учить? Он всегда знал,

что он ничтожество,

и это ничто под давлением шубы

передвигает ноги по улице,

и метель снова хлещет его по щекам,

и, прослезившись,

он говорит: – Я все-таки что-то!

Влага и ветер слепят глаза, но он чувствует

теплоту и соленость собственных слез,

добредает до дома, вставляет ключ

в замочную скважину,

отряхивает снег с каблуков, и ему навстречу

спешит пудель Мальвина, размахивая ушами.

Быстро-быстро он затепляет огонь, чтобы согреться,

но не может согреться.

Когда я смотрю на твою слепоту и несчастие,

на молчаливый мир,

на тебя в темноте,

как будто тебя унесли на необитаемый остров

и оставили там...

Он поднимается и ходит по комнате,

ходит, ходит, ходит, уверяя себя,

что у него есть тело,

что вокруг него мебель и что на стенах – обои,

взгляд падает на книжную полку,

и щеки покрываются краской стыда:

он все еще хранит зачем-то

плод юношеского безумия —

роман «Дон-Коррадо де Геррера,

или Дух мщения и варварства гишпанцев».

Он написал его в двадцать лет

долгими одинокими ночами,

воображая что покорит

сердца всех читательниц.

Он берет книгу двумя пальцами

и бросает ее в мусорную корзину.

Он думал, что он писатель,

а оказалось что нет.

(Мы знаем, кто мы, только когда нас любят.

Мы – те, кого любят, и только.

Иначе – ничто.)

Он опускается в кресло и закрывает лицо руками.

Мальвина у ног ласкается, кот на диване,

просыпаясь, вытягивает лапы

и показывает миру светлое брюхо;

в комнате становится все теплее,

и Гнедича клонит в сон, но он заставляет себя

встать и подойти к письменному столу,

где лежит экземпляр «Илиады».

Надо зажечь еще свечей, а то ослепнешь

(и так уж – циклоп), и налить свежих чернил.

Солнце тогда

солнце тогда касалось

долин

солнце лучами касалось долины

снова

солнце лучами – какими? – чуть поразило долины

карабкалось на небо

из океана, чьи воды

катятся тихо, текут глубоко

они (кто они? две армии или

мертвые греки с живыми?)

они встречались друг с другом

мертвых так трудно опознавать

их живые грузили на повозки

смывали кровь, чувствовали

как катятся слезы

но Приам

запрещал им рыдать

и в молчании

они клали своих мертвецов на огонь

а когда он съедал все, они уходили

в священную Трою

ахейцы тоже

клали своих мертвецов на огонь

а когда он съедал все – уходили