Анна Присманова - Туманное Звено. Стихотворения

След истлевших древесных сил —
карандаш мой точу в ночи.
Нож с боков стеарин скосил
деревянной моей свечи.

Жизнь сказала: да будет так! —
заострила графитный взор.
Ты спустилась ко мне в кулак,
стружка, с окаменелых гор.

Передашь ли тех волн аккорд,
мох и эхо свинцовых скал,
лес, лазоревый злой фиорд,
ветр, что парусом челн таскал?

Чудо — горенья плод во мгле,
претворенные в пласт суки…
Бескорыстнейший на земле
друг, не оставь моей руки!

Пустынный ветер схватывает прах
и мчит его до крайнего предела.
Коль сон однажды душу схватит — ах,
она всю жизнь скитается без дела.

Днем снится наша явь самой себе,
ночами тень волнуется и бродит.
Две силы те в глухой всегда борьбе,
и всё же тень к телам всегда подходит.

И липнут капли крови к бахромам
мечты. Извечно кровь смущала тени.
И белый день не выдал права нам
платить на деле златом сновидений.

А сон в ответ, как смертник, бьет в тюрьму,
как колокол подводный, к нам стучится.
К нему бредем, к нему бредем, к нему.
Но, может быть, и он нам только снится?

Мгла, ливень листья. Лаковые крыши.
О, где же для деревни дождевик?
В мансардах только мыши письма пишут,
а души спят, зарывшись в пуховик.

И день как ночь (лишь сны мои в расходе) —
в трясине день, в высоких сапогах.
Вновь толстый сумрак тихо в дом заходит,
как рыбный страж с резиной на ногах.

А яблоня как мать стоит живая.
Ее ключицы клонит бремя дней.
Пускай подаст рука ее кривая
тому, кто всех в селенье голодней.

Как башня, жадный пес про полдень знает.
Бредет сума с порога на порог.
Почтарь страду вторую начинает,
и месяц кажет золоченый рог.

Качаются почтовые подводы,
над войлочной дорогой льют дожди.
Стоят лишь в городах громоотводы.
Ах, муза, непогоду пережди.

Селеньям в осень впору умереть.
Слетают листья желтыми слезами.
Две колеи уходят за возами.
Но нашим листьям некуда лететь!

Птицей слово наше бьется.
Как дела его худы!
Из туземного колодца
не глотнуть ему воды.

Только в чаще ежевика
безмятежно хороша.
Над болотом птицы дикой
разрывается душа.

Вот упала в травы птица
(стал навеки вечер тих).
Ей свое, быть может, снится,
как сироткам мама их?

Так слабеют средь плантаций,
так в колонии грустят,
вспоминают тень акаций
так — что косточки хрустят!

Душенька, моя душа, ты
не балована балами.
Видишь черные ушаты,
воду с пенными крылами.

Как гадалка в темень гущи,
ты глядишь в пузырь из мыла.
Зрит кукушка день грядущий,
постирушка — то, что было.

Ах, в перстах не пена стирки —
пена волн и стан сирены,
пaяца в пустынном цирке
белый пляс вокруг арены.

Золушка, в твой локоть детский,
не балованный балами,
сунул сказочный дворецкий
птицу с мыльными крылами.

Твой ли волос между строчек —
горя белого примета?
Слышишь голос среди ночи?
Ночь читает книгу света.

Ярок желтый блик червонца,
отражая солнца лик.
Воска частые оконца
мед дают тебе, старик.

Голодает населенье —
луч надежды в зеленях.
Зелень — ветвь увеселенья,
к ней и гуси семенят.

Не забудь цветок лазури!
В синих крыльях стрекоза.
И слепец своей бандуре
отдал синие глаза.

Ценность вкладов заливаем
красной латкой сургуча.
Бьет нас доля боевая
кровью красной сгоряча.

То, что в черном облаченьи
в черных дрогах мы везем, —
для грядущих насаждений
неизбежный чернозем.

Но холодным тихим утром
молоком окутан брег,
и бесплатным перламутром
сонмы красок кроет снег.

Белый цвет владеет нами.
В доме белый потолок,
люлька с белыми волнами,
саван — белый эпилог.

Вербуют ли к сухой войне солдат
иль свежий броненосец с верфи сдвинут —
не всё ль равно: впадает разность дат
в одну дыру, в одну и ту же глину.

Вниз едет лошадь, вверх автомобиль —
два направленья в горном переулке.
Резьбу на крышке скрадывает пыль,
но неизменна музыка в шкатулке.

Тоскует вал, как маленькая мать,
что сына своего встречает робко.
Но тот вдали — о, где его поймать! —
уже блистает гоночной коробкой.

Малютка мой, нечаянным путем
попал ты в комариное болото.
Не знаю я, когда отсель уйдем,
но слышу: всё жужжит пред нами что-то.

Перо мое, давно меня ведешь, —
мозолью достается нам единство.
Гусиное, не ставишь ты ни в грош
назойливые страсти материнства.

Послушай, правых пальцев только пять.
Пусть то не пальцы, а персты весною,
но рухнет день, и хлынет ночь опять
над славой, как над заводью лесною!

Лишь вечер ляжет в гавань фонарями,
с медведем в сетку ляжет детвора —
служанка, убираясь янтарями,
уходит, как цыганка, со двора.

Минуя псов с поджатыми задами,
свой выстраданный забывая день,
она проходит синими садами,
она плывет как облако, как тень.

Ее встречает с радостью Премудрость,
Надежда, Вера и Любовь пред ней —
три девушки, три гвоздика, три чуда,
на коих вешается бремя дней.

О сновиденье, не котомку с хлебом —
орлиный пух ты держишь на ремне.
Неси меня, доколь седьмого неба,
любимое, достичь удастся мне!

Цыганке вечерами у камина
у мирного огня колен не греть.
Ее бессонный табор гонит мимо
ночных селений, в даль закинув плеть.

Глаза ее, туманом налитые,
следят за караваном вешних птиц.
Пята ее в золе и золотые
пустые бусы в желобе ключиц.

Лишь мертвецу души не зачарует,
не вспенит кровь — ее павлиний ход.
Так плавно, волны озеру даруя,
так облаком проходит пароход.

Цыганка, в берегах земных столетий
тебе один лишь ветер другом был.
О музыка, о сад, погибший в цвете,
обуза и бессилье диких крыл!