Александр Дольский - Пока живешь...

и, говоря языком площадей,
от народа.
Это свобода,
что недоступна сознанью людей,
как недоступны философы прошлого века
в библиотеках,
что охраняются дамами с низкой зарплатой.
Нет виноватых.

Мненье скорее мое, чем Тацита,—
не колбаса, или сахар и пиво,
или салфетки для нежного зада —
суть дефицита.
Честь и достоинство, то, что красиво
для маленькой мышцы в груди
или взгляда
на мир, как на поле добра и привета.
Серость привита
с казни Сократа,
С казни крестьянства в тридцатых.
Нет виноватых...

Рана моя — это искусство
высокого тона,
что убито, зарыто, забыто
(без стона
над нами сидящих прокрустов),
ричину всегда отделяют пространства, века или годы
Для примера,
скажем, и Пушкина нет без Овидия или Гомера.
Нет современного лауреата
без непросвещенных князей,
без Малюты, малюток и прочих друзей,
без плановой нищей зарплаты.
Нет виноватых...

Мама, в твоей голове копошатся химеры
(а по траве снова идут и поют пионеры).
Жизнь продолжается, мама,
и старики
умирают с тоски,
и молодые стареют упрямо.
юноши пьяные лапают дев,
что не умеют продаться за сотню ворам.
Халат сумасшедший на тело надев,
гуляет твой дух по гератским дворам.

Ищешь ты сына...
Видишь — мой череп валяется у магазина.
Нищий душман собирает в него подаянье.
Сам без ноги, без руки и без глаза...
Череп, как ваза,
полон купюрами сотенного содержанья
с профилем Ленина, нам дорогим.
Наши враги
продают на чужбине мое покаянье.

Окрепнув на молоке матерей,
труды отцовские переварив,
спешат позабыть о них поскорей
юные дикари.
Какая помощь?! Простого письма
месяцы, годы ждешь...
Выбьет слезы, сведет с ума
жестокая молодежь.

Как несерьезно устроен мир —
жизнь не ценя ни в грош,
весь свет превращает в кровавый тир
жестокая молодежь.
Все устарело — и честь, и стыд,
в моде платеж и нож.
Сердца пусты и мозги пусты...
Жестокая молодежь.

Трудно добреньким простачкам
поверить, что это не ложь,
но служит сытым и злым старикам
жестокая молодежь.
Сдав под процент золотой мешок,
платя дуракам медяки,
командуют этим стадом, дружок,
безумные старики.

* * *
Однажды осветится изнутри
век сумеречной жизни на планете —
свободно сомневайся и твори,
и правдой не плати за право это.
Но светлые проходят времена,
и мрак творит над разумом вендетту—
невидимая трудная война,
где по тылам не спрятаться поэту.
Коснись одежды, но не трогай плоть,
переноси на плоскость многомерность,
и скорлупу не пробуй расколоть,
храни поверхности зеркальной верность.
И если жизнь стоит на тормозах,
безвременье рождает антиподов—
одни мудрят и гибнут на глазах,
расплющив лбы о каменные своды,
другие, осадив своих коней,
недвижимостью сделав недвижимость,
живут всегда хозяевами в ней,
уверовав в свою непогрешимость.
Но третьи есть! — у них высок удел,
и над возней и мелким мельтешеньем
они встают, презрев любой предел,
не требуя наград и утешений.
И если есть в поэзии цена,
она имеет вес такой свободы,
которая сравнится лишь одна
с неторопливой мудростью Природы.

Постигаю я терпение, мой друг,
чистоте пытаюсь слово научить,
все, что кажется нам темным поутру,
высветляют предзакатные лучи.
Если мысли не уместятся в тетрадь,
этих птиц в неволе памяти держи...
Это страшно — опыт сердца рифмовать —
видишь, я еще не умер, но не жив.

Ну, а если нет ни счастья, ни судьбы,
ну, а если непонятно все кругом,
ты начни опять с мечты и ворожбы,
не грози пустому небу кулаком
и уверуй — вера каждому дана,
будет радость, если множить грусть на грусть..
Пусть же люди, снисходящие до нас,
полагают, что нас знают наизусть.

Есть на каждую беду страшней беда —
к утешениям себя ты не неволь,
мы и счастливы бываем,
если боль покидает нас на время иногда.
Все не наше — ни начала, ни концы,
наша жизнь, она и есть та соль земли,
а счастливыми бывают мудрецы,
что свой путь через несчастия прошли.

Контуры чисты, блики не густы,
крыши и мосты, арки...
Сонны берега, призрачна река,
замерли пока парки.
Тихо проплыло тяжкое крыло,
светлое чело или
в выси ветровой мальчик над Невой,
ангел вестовой на шпиле.

Мимо Спаса, мимо Думы я бреду путем знакомым,
мимо всадников угрюмых к бастиону Трубецкому.
Вдохновенья старых зодчих, Петербурга привиденья
дразнят память белой ночью и влекут в свои владенья.

Грани берегов, ритмы облаков
в легкости штрихов застыли,
и воды слюда раздвоит всегда
лодки и суда на штиле.
Все без перемен — кадмий старых стен,
и колодцев плен лиловый,
эхо и лучи множатся в ночи,
как орган звучит слово.

Розоватый дождь в апреле, разноцветные соборы,
зимы в синей акварели, в охре осени узоры.
Кто-то кистью, кто-то мыслью измерял фарватер Леты,
кто-то честью, кто-то жизнью расплатился за сюжеты.

* * *
А ветры закружили, завертели
листву и закачали сосняком,
но ласточки еще не улетели,
и даже люди ходят босиком.
Шальная развеселая картина —
мне осень платит листьями за грусть,
но все они застряли в паутине,
и я до них никак не дотянусь.
А может быть, в стране далекой где-то,
куда не залетали корабли,
в ходу такие желтые монеты —
раскаянья и совести рубли.
Осталось две получки до метели
и ни одной любви до рождества,
но ласточки еще не улетели,
и на березах желтая листва.

Мы встретились в таком просторе,
в таком безмолвии небес,
что было чудом из чудес
пересеченье траекторий.

Быть может, мы в совместный путь
могли с тобой пуститься вскоре —
в чем состояла цель и суть
всей нашей жизни, но на горе
мы с удивлением открыли,
что птица птице не под стать,
стремительные наши крылья
в полете будут нам мешать.

Так мощен наших крыл разлет,
что сблизиться нам не дает.

Три сына мои, три сердца, три боли...
В них все — не отнять, не прибавить.
Я царь их и раб. Нет прекрасней неволи...
Петр, Александр и Павел.
И каждый из них — мой давнишний портрет.
Но вспомните старые фото —
меняются ракурс, одежда и свет,
и в нас изменяется что-то.