Александр Дольский - Пока живешь...

Они нарушают мой тихий настрой,
не любят порядка и правил,
им кажется жизнь бесконечной игрой...
Петр. Александр и Павел.
Пытаюсь зажечь в них хотя бы свечу,
не худшая все-таки участь...
Мне кажется — я их чему-то учу,
а это они меня учат.

В них память веков и любви моей суть,
и свет уж другого столетья.
И каждый найдет свой особенный путь...
Ох, весело буду стареть я!
Три сына мои — три чистейших души...
Я жизнь от забот не избавил,
так просто проблему бессмертья решив —
Петр, Александр и Павел.

Два мальчика на длинном берегу,
два юных существа святых и голых..
Восторг и дрожь на них наводят волны
и ветер их сбивает на бегу.

Огромен мир, и небо необъятно,
и солнце друг, и море страшный друг.
Оно влечет, как тайна, и испуг
несут ваты и пенистые пятна.

День бесконечен, время не течет...
Что значит завтра? Что такое вечер?—
не знает пятилетний человечек
и благу жить не воздает почет.

Он — воздух, и вода, и сам он благо...
Глаза — как морс, кожа — как песок.
Пугливый и беспечный полубог,
не соизмеривший пути и шага.

Два мальчика и больше ни души.
А я — не в счет, я нынче не природа.
Я знаю химию земли и небосвода
и их судьбой (увы!) могу вершить.

Слияние лростора, ветра, вод
с их легким существом растает скоро.
Они уедут в северный свой город
и не заметят этот переход,
два мальчика на длинном берегу...

Мой маленький, толстенький, хитрый сынок,
несчастье мое и услада,
по сути — шпана, а на вид ангелок,
двойной крокодил шоколада,
с моторчиком в сердце, в ногах и в руках,
и бога, и черта творенье —
гостей оставляешь всегда в дураках,
съедая и торт и варенье,
великий политик, великий хитрец,
конфет и плодов скороварка,
знаток умиленных и добрых сердец,
святой вымогатель подарков,
воинственный рыцарь и рыцарь скупой
со складом под старой подушкой,
чинящий у братьев грабеж и разбой,
лихой доноситель на ушко,
крикун, матершинник, пройдоха и вор,
обжора и эксплуататор,
влезающий нагло в любой разговор,
приказчик, министр, император.

О боже! Ну как же тебя я терплю?!
И все удивляются тоже.
И что удивительней — даже люблю,
но ты мне бываешь дороже,
когда ты жалеешь уставшую мать
и просишь проверить на деле,
что можешь нас слушаться и понимать.
Четыре минуты в неделю

По бревнам моста, как по клавишам,
несли с пирожками пакет
два сына со мною на кладбище
(четыре и девять лет).
Нетрудно погостище в Колпино
найти — с электрички налево.
А там уже смерти накоплено
с японской войны и холеры.

Шагали беспечные мальчики,
мои дорогие шагали,
играли растерзанным мячиком
и спрашивали о Шагале.
— А как это дяденька с тетенькой
без крыльев летали над Витебском?
— Там кнопка, а выглядит родинкой(?)
нажмешь и летишь над правительством.

Какие вопросы прекрасные,
какие ответы чудесные!
Вопросы становятся баснями,
ответы становятся песнями.
— А что тут за цифры на камешке?
— А время от вдоха до выдоха.
— Мы знаем в метро есть для памяти
отметки у входа и выхода.
— А крест для чего над могилою?
— А это Христа поминание.
На нем он страдал, мои милые.
— А что это значит — страдание?
— А это основа познания,
как жалость, любовь и терпение.
— За что же ему наказание?
— За пение, братцы, за пение.

Один ли вконец поглупевший старик
решил азиатскую склоку,
а может быть, цепью ходов и интриг
мы втянуты в эту мороку?
И вот в мусульманскую гниль и жару
мальчишки из русских провинций
уходят и гибнут там не на миру
за царскую чью-то провинность.

А те, кто вернулся в родные места,
живут как незваные гости...
Кругом воровство, ни на ком нет креста,
и больно от срама и злости.
А честный народ, ненавидя войну
и труся, в домашнем халате
слегка философствуя, ищет вину
в подбитом, нецелом солдате.

Болит к непогоде в плече и в боку
и культя протезом намята,
но мать будет плакать не раз на веку
от счастья, что видит солдата.
А тот, кто пропал (ох, дай бог не в плену!),
для матери вечное горе.
Отца ее тоже убило в войну...
История дышит в повторе.

Троих сыновей я для жизни ращу,
и думаю часто за полночь—
вдруг чаша не минет — я их отпущу
куда-то кому-то на помощь...
А слава Отечества (где же она?)
не стоит единственной тризны.
И только свобода, свобода одна
достойна и смерти и жизни.

Сидящие тихо в своих конурах
потомки крестьян и придворных,
начальство, богатства пустившее в прах,
компании пьяниц в уборных,
негромкие дети шумливой страны —
чиновники разных сословий,
служители страха — сиречь сатаны,
соавторы всех суесловий,
и многие, многие из хитрецов,
принявшие массу обличий,
сыны, предающие память отцов,
владельцы фальшивых отличий,—

я к вам обращаю мой горький напев,
совсем не надеясь на отзвук.
Так волк завывает, опасность презрев,
приняв исступленную позу.
Взгляните на мир из святой нищеты
тупого прогорклого духа!
За обликом юной, высокой мечты
сокрыта больная старуха.
Над ней насмеялись, прогнав за кордон
Руси интеллект недобитый,
как стадо скотов запирая в загон
потомков славян и семитов.

Прекрасная правда за тьмою гробов
свободу рабам обещала;
и всех победивших в своих же рабов
невидимо вспять обращала.
И если б ошибка, нелепый изъян,
издержки святой обороны...
Но библия счастья, свободы коран
свели в перегной миллионы.
И тщетно поэты и Маркс, и Исус
гармонию в хаосе ищут.
Идеи всегда изменяют свой вкус,
когда воплощаются в пищу.

Один задает благородный вопрос —
другие ответствуют плетью.
Тому ли учил гениальный Христос,
что церковь творила столетья?
И век обращается к вохрам идей упрямо,
безумно, как шизик,—
так стоит ли сытость ленивых людей
одной человеческой жизни?!
Решение горьких извечных проблем
нисходит однажды к поэту.
Но жизнь не выносит решений и схем,
что дарит поэзия свету.

При Сталине, при Молотове — так
Мы говорим, воюя с этим веком;
и вот истории невежественный знак
становится и символом и вехой.
При Джугашвили или при Петре,
при Брежневе, Хрущеве, Иоанне...
И кажется — столетья на дворе,
когда Россия в рабстве и в тумане.