Дмитрий Быков - Статьи из журнала «Эхо планеты»

С теоретическими воззрениями трудно, поскольку их, собственно, и не было. Из всех вождей большевистской партии, у которых вообще с теорией обстояло неважно (на этом фоне ведущим теоретиком считался Бухарин), Троцкий был наименее скован моральными ограничениями и потому меньше всех теоретизировал.

То есть в действительности объём его теоретических работ огромен — но мысль его, так сказать, эпилептоидна, она кружит и вьется вокруг двух-трех тезисов, бесконечно варьируемых. Пресловутая теория перманентной революции — не более чем следствие неутихающего революционного зуда: идейная революция большевистских вождей и теоретиков после 1919 года (после «триумфального шествия советской власти» и начала настоящей, кровопролитной междоусобицы) представляет собою поучительное зрелище. Самые умные — в первую очередь Ленин — очень быстро поняли, что никакой пролетарской революции у них не получилось: пролетариат не взял, а подобрал власть совсем другое дело.

Из этого положения было три выхода. Первый — маневрируя и постепенно отбрасывая марксистскую лексику, осуществлять частичную модернизацию России, на которую у Романовых не было ни сил, ни интеллектуального ресурса, ни легитимности. Это был вариант ленинский — с частичным откатом к НЭПу, с отказом от надежд на мировую революцию, с небольшими идеологическими послаблениями; не исключено, что в результате Ленину пришлось бы вернуться к диктатуре либо пасть жертвой фракционной борьбы, ибо без диктатуры удержать такую экзотическую конструкцию, как советская власть, в такой сложной и богатой стране, как Россия, вряд ли удалось бы.

Был вариант Сталина — постепенный откат к империи, разумеется, упрощённой и обеднённой, без «цветущей сложности», с доминирующим стилем вампир.

И был вариант Троцкого — развивать «перманентную революцию», пока не получится полный марксизм, то есть совершенный Пол Пот. В этом и заключается, увы, несложная суть троцкизма, и председатель Мао, осуществляя акцию «Огонь по штабам», то есть уничтожение былых соратников, бонз, радикальное омоложение партии и т. д., следовал троцкистскому сценарию. Он и был, пожалуй, самым известным и самым успешным троцкистом в истории: единственным, по крайней мере, кому поставили мавзолей. Троцкий обошёлся без.

Троцкий был отнюдь не глуп, хотя далеко не гениален: обладая обостренным чутьём на все деструктивное, точно выбирая худший сценарий из всех (такова, в частности, была позиция «Ни мира, ни войны» в феврале 1918 года), — он сам, кажется, не вполне сознавал масштаб и вектор пославшей его воли. Так, ледоруб, которым был убит Троцкий, вряд ли понимал, какая рука его держит.

Троцкого потому и называли «демоном революции», что человеческая его природа для многих была под вопросом. Сталин, скажем, — очень плохой человек, худший, может быть, в русской истории; но он человек и в человеческих терминах может интерпретироваться. Троцкий — демон, вирус, лишённый всего человеческого: от сочувствия к близким до понятной человеческой симпатии к достойным противникам. Только уничтожение — вот единственная область, в которой ему не было равных; и поскольку эти инстинкты периодически берут верх даже в самых кротких душах, до какого-то момента он России годился. Очень скоро ему стало ясно, что разрушение остановилось. А для созидания — пусть даже такого нерационального, жестокого и кровавого, каким была советская индустриализация, — он не подходил.

Троцкий — вполне успешная кандидатура на роль наркомвоенмора времён Гражданской войны и первых мирных лет: армии он не знал и не понимал, но очень много расстреливал и угрожал, с беспощадностью и бессовестностью у него все обстояло отлично, а на коротких исторических дистанциях такие руководители бывают эффективны.

Не станем отрицать, что в отличие от Сталина он не был болен патологической ненавистью к чужому таланту вероятно, происходило это от уверенности в собственной гениальности: люди с манией величия, как правило, не завистливы. Троцкий дал расцвести Фрунзе, уважал Котовского и Буденного, в меньшей степени Ворошилова, до конца 1919 года не возражал и против сотрудничества с Махно. Потом, правда, и Махно стал ему нехорош, и появилась статья «Махновщина», где анархию предлагалось выжечь калёным железом; Троцкий набрасывался с этим железом на любые проявления человечности. Иное дело, что жертвами «огня по штабам» — вне зависимости от реальных заслуг или прегрешений — рано или поздно стали бы и полководцы первого призыва, как это случилось при Сталине: при Троцком случилось бы куда раньше.

Верно и то, что Троцкий вообще умел ценить чужой талант, а также обладал превосходной интуицией: в 1923–1925 годах, борясь за лидерство в партии, он пытался привлечь ЛЕФовцев, отлично понимая, что именно бывшие футуристы оценят его радикализм. Идеи «Нового курса» (1923) были вполне своевременны — по крайней мере в критической, негативистской их части: партия забюрократизировалась, в ней верховодят бездари, таланты оттесняются. Вопрос в ином: какие таланты? Если речь о феноменальном умении не оставлять камня на камне, так оно, пожалуй, и к лучшему.

Битва Троцкого со Сталиным — классический образец «критики снизу», то есть из самого ада. В сталинской империи оставались щёлки, лазейки, где гнездилась человечность и даже выживало искусство. Троцкий был изначально заточен на тотальность, на то, чтобы щёлок не оставлять вовсе; лексика его публицистики будет ещё и пострашнее, чем «кровавые лисицы» и «бешеные собаки» ежовских времен. Самое омерзительное при этом, что он позиционировал себя как интеллектуала, претендовал на утончённость, писал о литературе; что при явном и нескрываемом садизме поигрывал в эстета; что при крайне поверхностном, летучем уме зажигательного публициста брался судить обо всем — от Чуковского до сельского хозяйства.

Даже это бы ещё не беда, если б только судил, но он и в филологических своих статьях пытался выжигать калёным железом, выметать поганой метлой и скармливать псам. Он обладал тем громокипящим стилем, который сразу выдает в газетчике дурной вкус и склонность к демагогии; в одесской прессе полно было таких Троцких, один из них под псевдонимом Altalena («качели») жёг-жёг глаголом, да и дожёгся до самого радикального сионизма, более пассионарного, чем в учении Герцля. Троцкий как раз и есть Жаботинский от революции, с другой идеей фикс, не национальной, а классовой; в остальном тип темперамента, привычки и стилистика совпадают до мелочей. То же катастрофическое незнание и непонимание России, та же подспудная ненависть к любому мещанству (под которым понимается норма, миропорядок, обиход); то же отсутствие рефлексии, слепая вера в собственную непогрешимость, жестокость к противнику.