Лев Кобылинский - Стихотворения

Вот льды растаяли на девственных вершинах,
лишились савана из голубых снегов
и Отрий, и Родоп, и Эрике, и в долинах,
шипя, бегут ручьи, чтоб стать столбом паров.

Вот облаков гряды растаяли, дымяся,
огонь везде, Земля горит со всех сторон;
пылает сам Олимп! И в страхе, ниц склоняся,
от зноя страшного сгорает Фаэтон…

Вокруг, как будто печь пылает и дымится,
вокруг и пепл, и гарь, и вихри искр, и дым,
и раскаленная грохочет колесница,
как метеор страшна, и вся гудит под ним!..

Вот он перелетел на ней предел Европы.
Пылает Либия… Он все сжигает вмиг,
и стали черными под зноем эфиопы,
и страшной маскою застыл спаленный лик.

Земля растрескалась, от жара пламенея,
и в Тартар свет проник от этих трещин вдруг,
и преисподней Царь, от ужаса немея,
в бессильной ярости бросает взор вокруг.

И даже Океан, клубяся, убывает,
где шумный вал играл, теперь гора встает,
дельфин, средь светлых струй сгибаясь, не играет,
здесь — черепахи, там — тюленя труп плывет.

И тщетно сам Нептун разгневанный из моря
трикраты вилами сбирается грозить,
тот жар невыносим, и, с ним напрасно споря,
он опаленный лик спешит на дно укрыть…

Тогда Земля свой лик печальный поднимает,
прикрыв чело рукой, с молитвой на устах
она Отца богов и смертных заклинает,
чтоб вопли скорби Он услышал в небесах.

— Да Вечный прекратит безумство разрушенья
и укротит хаос и мировой пожар!
Безумца дерзкого да кончатся мученья,
да молнию Олимп ему низвергнет в дар!

Весь мир огнем лучей сжигая,
он сам горит… Его глава,
огнями красными пылая,
разметана, как грива льва.

Горячий взор исполнен муки,
но мчится гибель по следам,
он тщетно простирает руки
к далеким, страшным небесам!

Вкруг бунт огня, кипенье лавы
и пепла черного столбы.
За ним несется след кровавый:
он не уйдет своей судьбы.

Вот грянул гром, стрелой пурпурной
означен молнии зигзаг.
Окончен бег безумца бурный —
то Вышней Воли грозный знак!..

Разбита в щепы колесница:
здесь ось, там дышло, там узда,
разбросаны по ветру спицы,
он не сберет их никогда.

Как метеор, стремглав он мчится,
багряным заревом одет,
на землю, вниз, и красный след
за ним по воздуху змеится.

Там, на чужой стороне, далеко от отчизны любезной
принял его Эридан, хладной волною омыв;
труп обгоревший приняв, наяды конец его слезный
памятью вечной почтили, надпись над ним водрузив:
«Здесь погребен Фаэтон, не сдержавший отца колесницы,
жаждал великого Он!.. Вечная слава вознице!»

Я жил в аду, где каждый миг
был новая для сердца пытка…
В груди, в устах, в очах моих
следы смертельного напитка.

Там ночью смерти тишина,
а днем и шум, и крик базарный,
луну, лик солнца светозарный
я видел только из окна.

Там каждый шаг и каждый звук,
как будто циркулем, размерен,
и там, душой изныв от мук,
ты к ночи слишком легковерен…

Там свист бичей, потоки слез,
и каждый миг кипит работа…
Я там страдал, терпел… И что-то
в моей груди оборвалось.

Там мне встречалась вереница
известкой запыленных лиц,
и мертвы были эти лица,
и с плачем я склонялся ниц.

Там мне дорогу преграждала
гиганта черная рука…
То красная труба кидала
зловонной гари облака.

Там, словно призраки во сне,
товаров вырастали груды,
и люди всюду, как верблюды,
тащились с ношей на спине.

Там умирают много раз,
и все родятся стариками,
и много слепнет детских глаз
от слез бессонными ночами.

Там пресмыкается Разврат,
там раззолочены вертепы,
там глухи стены, окна слепы,
и в каждом сердце — мертвый ад.

Там в суете под звон монет
забыты древние преданья,
и там безумец и поэт
давно слились в одно названье!..

Свободы песня в безднах ада
насмешкой дьявольской звучит…
Ей вторят страшные снаряды,
и содрогается гранит.

Когда же между жалких мумий,
пылая творческим огнем,
зажжется водопад безумий,
пророка прячут в «Желтый дом…»

Свободе верить я не смел,
во власти черного внушенья
я звал конец и дико пел,
как ветер, песни разрушенья!..

Они глумились надо мной,
меня безумным называли
и мертвой, каменной стеной
мой сад, зеленый сад, сковали…

Была одежда их чиста,
дышала правда в каждом слове,
но знал лишь я, что их уста
вчера моей напились крови…

И я не мог!.. В прохладной мгле
зажглись серебряные очи,
и материнский шепот Ночи
пронесся тихо по земле.

И я побрел… Куда?.. Не знаю!..
вдали угас и свет. и гул…
Я все забыл… Я все прощаю…
Я в беспредельном потонул.

Здесь надо мною месяц белый
меж черных туч, как между скал
недвижно лебедь онемелый
волшебной сказкой задремал.

И то, чего открыть не мог мне пестрый день,
все рассказала Ночь незримыми устами,
и был я трепетен, как молодой олень,
и преклонил главу пред вещими словами…

И тихо меркнул день, и отгорал Закат…
я Смерти чувствовал святое дуновенье,
и я за горизонт вперил с надеждой взгляд,
и я чего-то ждал… и выросло виденье.

И там, где Закат пламенел предо мной,
блистая, разверзлись Врата,
там Город возникнул, как сон золотой
и весь трепетал, как мечта.

И там, за последнею гранью земли,
как остров в лазури небес,
он новой отчизною вырос вдали
и царством великих чудес.

Он был обведен золотою стеной,
где каждый гигантский зубец
горел ослепительно-яркой игрой,
божественный славил резец.

Над ним золотые неслись облака,
воздушны, прозрачны, легки,
как будто, струясь, золотая река
взметала огней языки.

Вдали за дворцами возникли дворцы
и радуги звонких мостов,
в единый узор сочетались зубцы
и строй лучезарных столпов.

И был тот узор, как узор облаков,
причудлив в дали голубой,—
и самый несбыточный, светлый из снов
возник наяву предо мной.

Всех краше, всех выше был Солнца дворец,
где в женственно-вечной красе,
Жена, облеченная в дивный венец,
сияла, как Роза в росе.