Дмитрий Воденников - Обещание

И то, что о себе не знаешь,
и то, что вглубь себя глядишь,
и то, чем никогда не станешь, —
все перепрыгнешь,
все оставишь,
все – победишь.

Я падаю в объятья, словно плод,
в котором через кожицу темнеет
тупая косточка —
но как она поет,
но как зудит она,
о, как болит,
болеет,
теряет речь,
не хочет жить, твердеет
и больше – никого – не узнает.

О, как бы я хотел,
чтоб кто-нибудь
все это мог себе, себе присвоить —
а самого меня перечеркнуть,
перебелить, преодолеть,
удвоить,
как долг – забыть,
как дом – переустроить,
как шов, как жизнь, как шкаф – перевернуть...
Но —
личной – жаждой,
собственным – покоем,
одной (всего одной !) —
попыткой —
чьей-нибудь.

Средь мародеров, трусов и стыда,
среди осин, уже пропахших местью, —
я буду жить (и проживу) всегда —
образчиком позора и бесчестья,
защитником свободы и добра.
Но – в мельтешенье лиц, имен и зим,
но – в сем дрожанье – из листвы и света:
что будем делать —
с одиночеством моим?
что – с одиночеством своим – я – буду делать?
Все обостряется – в период катастроф,
и вот теперь – средь клеветы и трусов:
будь, будь готов – да я всегда готов —
к твоим, о Господи, ударам и укусам.
Но – в трепыханье света и еще
каких-то листьев —
быстрых, желтых, белых —
мне холодно (как никогда еще),
и с этим – ничего – нельзя поделать.

Как я – газеты и людей – листаю,
вот так и ты меня
посмотришь на просвет:
и счастье – есть,
и пошлости – хватает.
Пощады – нет.

Как шрам – любовь – под бровью от стакана,
как след – любовь – на пальце от ожога,
всегда всего мне было мало, мало,
а оказалось – слишком много, много.
Но я клянусь, что в жизни листопада
я не искал любви (я даже сил не тратил),
но я искал – защиты и пощады,
а находил – еще – одно – объятье.
Жизнь , ты – которая так часто пахнет кровью,
жизнь, ты , которая со мной пила украдкой,
ну, не было – с тобой нам – больно, больно,
а было нам с тобой – так сладко, сладко.
Все начиналось – зябко и проточно,
а продолжалось – грубо и наглядно,
а кончилось – так яростно , так мощно,
так беспощадно.

А тело пело и хотело жить,
и вот болит – как может – только тело.
Я научу мужчин о жизни говорить —
бессмысленно, бесстыдно, откровенно.
И ржа, и золото, летящее с ветвей,
и хриплый голос мой, ушибленный любовью, —
все станет – индульгенцией твоей,
твоим ущербом и твоим здоровьем.
И ты поймешь – что все на свете есть,
что даже в этой каше, в круговерти —
есть жизнь, есть жар, есть честь – и жженье есть,
и этот жар, и жизнь,
и честь – сильнее смерти.
Но также ты поймешь,
как трудно – говорить
с самим собой – без лести и обмана,
что тело пело и хотело жить —
не -постоянно.
Как – к самому себе – теряя интерес,
оно лишь корчилось – от лжи, любви и жженья,
как – сразу – сбросило – любовь ,
как лишний вес —
без сожаленья.
И – в эту яркость, в эту круговерть —
как в сотый раз,
как в первый раз! – запело
и – захотело сбросить – жар и смерть .
Но не успело.

Но я еще прижмусь к тебе – спиной,
и в этой – белой, смуглой – колыбели —
я , тот, который – всех сильней – с тобой,
я – стану – всех печальней и слабее...
А ты гордись, что в наши времена —
горчайших яблок, поздних подозрений —
тебе достался целый мир, и я,
и густо-розовый
безвременник осенний.
Я развернусь лицом к тебе – опять,
и – полный нежности, тревоги и печали —
скажу: «Не знали мы,
что значит – погибать,
не знали мы, а вот теперь – узнали ».
И я скажу: «За эти времена,
за гулкость яблок и за вкус утраты —
не как любовника —
(как мать, как дочь, сестра!) —
как современника – утешь меня, как брата ».
И я скажу тебе,
что я тебя – люблю,
и я скажу тебе, что ты – мое спасенье,
что мы погибли ( я понятно – говорю? ),
но – сдерживали – гибель – как умели.