Дмитрий Воденников - Обещание

Один мой знакомый сказал мне,
что формулы отрицанья —
в моей речи похожи – на формулы утвержденья.
Другой мой знакомый сказал мне,
что на все предложенья —
я всегда отвечаю – категоричным отказом...
Не уверен.
Не знаю.
Никогда не думал – об этом.
Однако – с тех пор —
на все предложенья и просьбы
( вольныя
и невольныя,
личные и не очень ) —
ДА, – отвечаю я, – ДА, ДА, ДА, ДА!
ДА!
НЕТ!
(Не – царское это – дело.)

Кричи – как шапка,
бывшая куницей,
скрипи во тьме – как полинялый шкаф, –
а что ты думал:
можно – сохраниться? –
себя на божий промысел отдав...
Ты ласкаешь меня – как скаковую лошадь,
я же ласкаю тебя – как весенние гроздья
(мну, как осенние гроздья —
ртом, животом
и руками).
Ты же – нас – забиваешь ,
как теплые, мягкие гвозди.
Спасибо еще —
что гвозди .
...Сапогами бы,
сапогами...

Так безымянно погибает —
но – как достойно – гибнет сад —
ему плевать: он облетает ,
он – падает – спиной назад.
Вот так и мне – в моем блаженстве
(когда – живот и жизнь поют!) —
какая разница —
как в детстве —
тебя назвали – и зовут.
Но эта гибель – без названья —
имеет множество причин,
чтоб мы – в конце концов – назвали
всех наших женщин и мужчин.
А то и нас —
потом —
попросят
(когда отшкурят и съедят),
а как фамилия – не спросят. —
Не захотят.

...Ну, да, говорю, – надорвался
Ну, да, говорю, – совсем обалдел
Но ТЫ-ТО – чему радуешься?
ТЕБЕ-ТО – какая корысть?
а, говоришь,
радуешься бескорыстно...
ну-ну
МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК! –
(тот, – который обдумывает – письмо)
я сейчас покажу вам несколько мест,
которые – можно занять,
и которые – можно – присвоить:
первое место – ПИСАТЬ О СЕБЕ,
второе место – ПИСАТЬ ДЛЯ СВОИХ,
третье – ПИСАТЬ ДЛЯ ДРУГИХ И ДЛЯ ВСЕХ.
...правда, есть еще один вариант:
ЕДИНСТВЕННЫЙ,
БЛАГОУХАННЫЙ,
НЕСРАВНЕННЫЙ, –
но ЭТО место,
mal’tchik,
пока что – ЗАНЯТО.
Так неудобно жизнь – во мне лежала,
что до сих пор —
все невпопад лежит:
все трогали меня – она дрожала,
уже не трогают – она еще дрожит.
И, тем не менее – пытаясь петь и жалить,
срывая голос,
выступленье, медь, –
вообще-то мы тебе не разрешали
на нашу смерть – так пристально – глядеть.
Что было медом – обернулось жалом,
что было жалом – сжалилось в груди:
вообще-то мы тебя
предупреждали,
но если очень надо, – на! гляди ...
...О, я отлично помню – как с экрана
живых людей, не знаю почему —
поодиночке,
пачками,
попарно
(под фотовспышку Баха Иоганна)
поочередно – сбрасывали – в тьму.
Но также помню я – как шла себе старуха,
вот именно – не падала, а шла,
и было ей начхать
на ваших внуков.
Но даже – в этом – логика была...
А в этой дрожи , в этом исступленье
(всех наших жил —
вдруг захотевших здесь
еще продлить дрожанье и паденье!)
нет – логики,
нет – пользы,
нет – спасенья.
А счастье – есть.
Так – постепенно —
выкарабкиваясь – из-под завалов —
упорно, угрюмо – я повторяю:
Искусство принадлежит народу.
Жизнь священна.
Стихи должны помогать людям жить.
Катарсис – неизбежен.
Нас так учили.
А я всегда был – первым учеником.

Я не кормил – с руки – литературу,
ее бесстыжих и стыдливых птиц.
Я расписал себя – как партитуру
желез, ушибов, запахов, ресниц.
Как куст – в луче прожектора кромешном —
осенний, – я изрядно видел тут,
откуда – шапками – растут стихотворенья,
(а многие – вглубь шапками растут).
Я разыграл себя – как карту, как спектакль
зерна в кармане, – и – что выше сил!
( нет, не моих ! – моих на много хватит) —
я раскроил себя – как ткань, как шелк, как штапель
(однажды даже череп раскроил).
Я раскроил, а ты меня заштопал,
так просто – наизнанку, напоказ, —
чтоб легче – было – жить,
чтоб жизнь была – по росту,
на вырост – значит, вровень, в самый раз!
Я превратил себя —
в паршивую канистру,
в бикфордов шнур, в бандитский Петербург.
Я заказал себя – как столик, как убийство, —
но как-то – слишком громко, чересчур.
Я – чересчур, а ты меня – поправишь:
как позвонок жемчужный – обновишь,
где было слишком много – там убавишь,
где было слишком мало – там прибавишь.
Но главное – отпустишь и оставишь
(меня, меня! – отпустишь и оставишь),
не выхватишь, –
не станешь! – не простишь...