Дмитрий Воденников - Обещание

В тот год, когда мы жили на земле
(и никогда об этом не жалели),
на черной, круглой, выспренной – в апреле
ты почему-то думал обо мне.
Как раз мать-мачеха так дымно зацвела,
и в длинных сумерках я вышел из машины
(она была чужая, но была!)...
...И в этот год, и в этот синий час
(как водится со мной: в последний раз )
мне снова захотелось быть – любимым.
Но я растер на пыльные ладони
весь это первый, мокрый, лживый цвет:
того, что надо мне, – того на свете нет,
но я хочу, чтоб ты меня – запомнил...
– Ведь это я, я десять раз на дню,
катавший пальцами, как мякиш или глину,
одну большую мысль, что я тебя люблю,
(хоть эта мысль мне – невыносима),
стою сейчас – в куриной слепоте
(я, понимавший все так медленно, но ясно)
в протертых джинсах,
не в своем уме.
...в тот год, когда мы жили на земле —
на этой подлой, подлой, но – прекрасной.
Апрель 2004

За то, что ты – не абы как, а трижды —
вдруг вспыхнувший в моей июньской тьме,
я все равно тебя – когда-нибудь увижу:
в гробу, в России, в дочери, во сне.

Я тебя обожаю... За то, что – имперский, тяжелый,
засучив рукава, так насмешливо, так безнадежно
ты смотрел на меня
(слишком красный и слишком лиловый ) —
ты за это за все
мне приснился вчера – белоснежным.

Дорогой мой, желанный, единственный, счастье мое! —
все, что я обещал, – все сбылось ( только все как-то
слиплось, слежалось... ).
...Но зато – о, как долго томилось
мужское твое молоко,
как смешно и по-детски оно
на твои рукава – проливалось.

Я искал тебя – всю свою жизнь на таком подмосковном ветру,
я писал тебе длинные письма, но все бесполезно.
– Я увидел тебя в первый раз – в одна тыща затертом году ,
а теперь ты меня положил
на лопатки – на теплую землю.

Так что – я ненавижу тебя...
И за весь мой истерзанный вид,
за шиповник, несбывшийся мой, и за весь твой volksvagen
позорный...
(...дорогой мой,
бесценный,
родной —
у тебя ничего не болит?)
– У меня ничего не болит,
я хотел бы – в четвертый, в четвертый!..

Мужает голос, и грубеет тело,
но все по-прежнему во мне – свежо и звонко.
Я подниму себя – привычно, между делом,
легко и убежденно, как ребенка.
А ранней осенью – жизнь зацветет, как школа,
начнет букетами и ранцами кидаться,
но зрелость с юностью – как школьник и дошкольник,
все меж собой никак не сговорятся.
Но – солнце – правду – выскажет в упор
и также в зеркале, как зелень, отразится,
когда из ванны выйдешь в коридор
ты – с мокрой головою, как лисица.
...Чем ближе осень – ярче подоконник,
чем дальше школа – тем еще ужасней,
и я сижу в углу, как второгодник,
и свет стоит столбом – как старшеклассник.
Мне нравится , что жизнь со мной – груба
и так насмешлива, подробна и невместна:
я подниму своим привычным жестом
легко и убежденно – прядь со лба.
Ведь сколько раз уже – в очередном аду —
я прижимал к лицу свои мужские руки
и полагал, что я иду – к концу,
а шел, как правило, к какой-то новой муке.
Ну так простимся же – по-царски, без обид,
здесь и сейчас , откинув одеяло, —
нам только жизнь и зрелость – предстоит,
как раньше смерть и детство предстояло.

Ну, вот я и вернулся сюда – в тридесятую эту весну,
в тридцатисемилетнюю пыль, в лопоухие столбики счастья...
– Я хотел рассказать тебе там ,
а теперь расскажу тебе тут ,
про двух мальчиков, двух медвежат, про двух девочек,
Рому и Настю...
Всех прекрасных, сопливых, больных, безработных,
нездешних, не наших,
я собрал на апрельском, на майском своем корабле —
бедный мальчик в крапиве (с мечом деревянным)
+ Света, и Саша,
бурундук сумасшедший и девочка на колесе...
Только не было сил у меня быть огромной дощатой
скворешней
и тянуть соловьиный кадык в лопушнях золотых неудач...
– Это кто ж, интересно, у нас
тут такой неземной и нездешний?
– Это я, это я тут у вас – весь такой неземной и нездешний,
потетешкай меня, послюни, ткни мне в пузо цветной
карандаш.
Потому что я тоже смотрю из своей лопоухой весны
на ужасную взрослую жизнь – и никак не могу наглядеться:
сколько разных, прекрасных, родных —
я когда-то любил и забыл,
в 21-м столетье своем, в ненасытном твоем королевстве.
...Бурундук малахольный помрет, мы схороним его на углу
на медвежьем июньском углу, где сцепились малина
с крапивой...
– Я вернулся сюда посмотреть
(потому что потом не смогу)
на корабль, на двух медвежат, на двух мальчиков – Олю
и Диму.

Да, вот именно так (а никак по-другому)
ушла, расплевавшись со всеми, моя затяжная весна,
и пришла – наконец-то – моя долгожданная зрелость.
Только что ж ты так билось вчера, мое сытое хитрое сердце,
только что ж ты так билось, как будто свихнулось с ума?
...Я стою на апрельской горе – в крепкосшитом военном
пальто,
у меня есть четыре жизни (в запасе), у меня есть письмо
от тебя:
«Здравствуй, – пишешь мне ты, – я серьезно больна,
И у меня нет жизни в запасе. Завтра у меня химиотерапия.
Однако я постараюсь выжить, я буду бороться.
Ты же – постарайся быть счастлив.
Живи, по возможности радостно.
И ничего не бойся». – Ну вот я и стараюсь.

Ну так вот и старайся – вспотевший, воскресший, больной
записать эту линию жизни на рваной бумаге
(электронной, древесной, зеленой, небесной, любой),
и за это я буду тебе – как и все – благодарен.
Сколько счастья вокруг, сколько сильных людей и зверей! —
...вот приходит Антон Очиров, вот стрекочет Кирилл
Медведев,
а вот человек (пригревшийся на раскаленном камне), несколько лет несший возле меня свою добровольную
гауптвахту,
с переломанной в детстве спиной, сам похожий
на солнечную саламандру,
на мое неизменное: «бедный мой мальчик»,
отвечавший —
«нет, я счастливый»...