Дмитрий Воденников - Обещание

Вот и мы точно так же строчим эти письма – к тебе,
ни к кому,
к никуда, в ни зачем – как китайские Gucci и Prada.
– Жизнь прожить, не запачкав подошвы, нельзя никому,
у меня на подошвах – две бабушки, мама и Прага.

Но покуда – в 12 раз, поименно (имейте в виду)
огрубевший, медовый, июльский, тупой и медвежий —
в 21-м столетье цветет, распускаясь у всех на виду,
мой единственный письменный ты ,
мой бессмысленный стихотворешник,

...И вот только тогда через сутки, уже в Москве,
за минуту, как пришла твоя эсэмэска,
я вдруг понял, ЗАЧЕМ Я ЕХАЛ ТУДА.
Через все месяцы, все километры, через эти три дня.
Я ехал, чтоб посмотреть на тебя в упор.
И чтобы обнять.
Очень может быть, что в последний раз.
Как тогда на улице, в поднебесном аэропорту.
Просто так: не по-братски, не по-дружески, не как
любовник и не как бывший любовник.
А так просто – на десять секунд, как будто бы навсегда.
Вот интересно, стоит вся эта груда времени, все эти безумные километры одного десятисекундного объятья.
апрель – июнь 2006

Я душный воздух пил в советской школьной форме,
а через двадцать лет в июле шла гроза,
а я сидел и рвал – с тоской и c корнем
из наших писем наши имена.
Я с кровью рвал, что было между нами,
как сорняки, когда в руках – земля:
фиолетово-желтый воденников, васильковая мелкая Аля,
подзаборная Лена – и красного с черным тебя .
Я всех швырял – перед грозой, в июле,
без права переписки, так сказать:
папу, мачеху, маму, Андрюшу, Полину и Юлю
(почему-то мне именно Юлю особенно страшно швырять).
Но я сказал сестре: – Не бойся, дорогая,
сестра моя и брат, я – уходящий в тьму,
всех тех, кто жил со мной, благословляю
лиловым брюхом, синеглазым краем,
грозой, ползущей в письма и в листву.
Наоборот – сквозь сон прерывистый и лживый,
под стук мяча и визги во дворе —
я слышу все: вы счастливы и живы,
и вы намерены жить долго на земле.
Но что же делать мне с обрывком и осколком,
с куском, изорванным в сиреневую мглу,
от Сени, мальчика, от моего ребенка:
– .... меня, и глупую любовь мою .

Мне этой ночью вдруг приснился этот цикл:
и куст – квадратный, праздничный и мелкий,
и папы с мамами, висящие на ветке
(как новогодние конфеты или белки),
и ты, придирчиво не выбиравший их.
– Чего мудришь? – (мне было непонятно
и я сказал тебе об этом со спины), —
ты повернулся и сказал мне: «Папа,
как хорошо, что ты со всеми не висишь».

Ты ждал меня среди взрослеющих детей,
единственный не прибавляя в росте
(не то чтоб маленький, а просто как подросток ).
...Обидно, мне б хотелось повзрослей.
Я вижу куст из роз и незабудок синих,
из крупных катышков, из мелкого огня:
я говорю с тобой, как с мальчиком и сыном,
а ты, как взрослый, смотришь на меня.
Я говорю тебе: – Мне правда непонятно,
зачем сейчас, в июле, пред грозой
ко мне пришел трехлетний, неприятный
немецкий мальчик, не рожденный мной.
Ведь мне не жаль тебя, я знать тебя не знаю,
мне только интересно, сколько ты
пытался вырваться из этого китая
(толкая мальчиков и девочек толкая),
чтоб дотянуться до меня – из темноты.
Но куст дрожит, и сыпет дождик мелкий,
на нем ни пап, ни мам, ни даже белок нет.
Среди других детей ты не в своей тарелке:
тебе сегодня – девятнадцать лет.
С тех пор – как выпускник, надев дурацкий галстук,
у мертвого куста, сожженного живьем
(в тот год июль гремел – и грозы были часты), —
все разошлись, а ты стоишь столбом.
Но новый куст зацвел, сгоревшему на смену,
12 лет прошло, но вас на свете нет:
– Ну как мне звать тебя хотя бы , недомерок? —
я говорю, а он молчит в ответ.
Когда-нибудь, нажравшийся цветами,
я выплыву к тебе – не тем концом,
вертлявой белкой и вперед ногами,
с счастливым и бессмысленным лицом.
К тебе, – мой старший, некрасивый мальчик,
чтоб для тебя быть вечно молодым
высоким немцем, розовым китайцем,
таким же, как и ты, глухонемым.