Дмитрий Воденников - Обещание

Эти люди стоят у меня в голове,
кто по пояс в земле, кто по плечи в рыжей траве,
кто по маковку в смерти, кто в победе своей – без следа.
Эти люди не скоро оставят меня навсегда.
Ну а тех, кто профукал свою основную житейскую битву,
кто остался в Израиле, в Латвии, в Польше, в полях под
Москвой,
мы их тоже возьмем – как расcтрелянную голубику
на ладонях, на солнечных брюках и юбках, – с собой.

... Мы стоим на апрельской горе – в крепко сшитых
дурацких пальто,
Оля, Настя, и Рома, и Петя, и Саша, и хрен знает кто:
с ноутбуком, с мобильным, в березовой роще, небесным
столбом,
с запрокинутым к небу прозрачным любимым лицом
(потому что все люди – с любимыми лицами – в небо
столбы).
Я вас всех научу – говорить с воробьиной горы.

– Здравствуйте, – скажет один. – Я – единственный
в этой стране
защищавший поэзию от унижения,
наконец-то готов подписаться под тем, в чем меня
упрекали:
– Да, это все не стихи,
это мой живой, столько-то-летний голос,
обещавший женщине, которую я любил, сделать ее
бессмертной,
а не сумевший сделать ее даже мало-мальски счастливой...
– Здравствуйте, – скажет второй, – если когда-нибудь
в дымный апрель
выпив полбутылки мартини (или чего вы там пьете?)
вы вдруг вспомните обо мне, затосковав о своей
несбывшейся жизни, —
НЕ СМЕЙТЕ ОТКРЫВАТЬ МОИ КНИГИ,
НЕ СМЕЙТЕ ВОСКРЕШАТЬ МОЙ РАССЫПАННЫЙ ГОЛОС,
НЕ НАДО БУДОРАЖИТЬ МОЙ ПРАХ.
– Потому что я любил вас гораздо больше, чем
вы меня, – скажет четвертый, —
да и нужны вы мне были гораздо больше, чем я был вам
нужен,
и поэтому я не буду вырывать у вас палочку победителя.
(да и какой из меня теперь победитель?).

...Однако,
так как на роль человека с трудной мужской судьбой
претендую все-таки я,
то все, что останется мне, – это выйти вперед,
наклониться к людям (ближе других) и сказать:
– Дорогие мои, бедные, добрые, полуживые...
Все мы немного мертвы, все мы бессмертны и лживы.
Так что постарайтесь жить – по возможности – радостно,
будьте, пожалуйста, счастливы и ничего не бойтесь
(кроме унижения, дряхлости и собачьей смерти,
но и этого тоже не бойтесь).

Потому что всех тех, кто не выдержал главную битву,
кто остался в Париже, в больнице, в землянке, в стихах
под Москвой,
все равно соберут, как рассыпанную землянику,
а потом унесут – на зеленых ладонях – домой.

...........................................................
...........................................................
...........................................................
......................................................................................................................
......................................................................................................................
......................................................................................................................
......................................................................................................................
......................................................................................................................
......................................................................................................................

Есть такое понятие «открытые блоги», электронные дневники.
Раньше были дневники Шелли, Байрона, потом Марины Цветаевой, потом Анны Франк
(девочки, спасавшейся от фашистов в нидерландском
подполье),
а вот теперь наши —
открытые всем ветрам: простые, загадочные, тупые,
как лопухи у дороги...
Вот девушка пишет: о как я хочу уехать отсюда! –
а потом узнаешь, что это была ее последняя запись
(ее вроде изнасиловали и убили),
а вот уже взрослая женщина пишет,
вспоминая свое детство в советской больнице (ей нет
еще 40):
«..я подошла к ней ночью и положила ей на лицо подушку,
потому что это был мой единственный выход,
так как я не могла больше терпеть их унижения и побои,
но я и теперь ни о чем не жалею» –
но все не так страшно (как же не страшно?),
чаще смешно, вызывающе, неинтересно...

Едва осознана мужская красота,
но тут же схвачена и заперта в подвале.
– Скажи, что там осталось от тебя,
нецарский сын, князеныш и царевич,
в 1492 году, 20 сентября,
четырнадцатилетний Иван, семилетний Дмитрий Андреич?
– Ничего я вам не скажу, гуси-лебеди вы, дураки, —
отвечает князеныш (наверное, кареглазый),
во влажной рубахе, истлевший, из самой земли...
...А я пишу тебе второе письмо: «Здравствуй,
видно, чего-то сильно мне не хватило в этой жизни
(или хватило выше крыши),
если я – к человеку, который к тому же и младше меня —
обращаюсь с приказом, нет, с требованием —
понимания и пощады».

В этом смысле – открытая жизнь, подорожники, лопухи
становятся невиданным опытом (всем предшественникам
непонятным):
– Все тайное когда-то становится явным, – говорят нам они.
– Нет, все тайное становится явным сегодня, – им
отвечаем мы
из лопухов подзаборных, из-под лютиков неопрятных.
– Сам подумай, что именно ты много-много столетий
спустя
перепутаешь леску, морковку от птиц охраняя,
оглянешься, увидишь: стоит у калитки твоя молодая жена,
а ты даже не вспомнишь, как звать ее – Наденька? Рая?