Георгий Шенгели - Собрание стихотворений

Ты ненадолго восходишь
Над землей, Звезда Марии,
Светлоглазая Венера,
Зорька влажная моя!
Ты сияешь каплей счастья,
Гесперидовой черешней,
Над мерцающею гладью
Грустных сумеречных вод!
Но, незрелая планета,
Ты сама не видишь солнца:
Ты живешь в тумане банном,
В ватном панцире паров;
На тебе, как спрут белесый,
Плесень пучится грибная,
И чудовища сырые
Слепо шлепают в грязи…
Значит, можно быть нечистым,
Значит, можно быть поганым,
Вместо воздуха глотая
Перегретый мятый пар, –
И дарить другому миру
Несказанное сиянье,
Лишь бы солнце издалека
Отражалось от тебя!

Куб комнаты и воздух ледяной,
Как жук в янтарь, во тьму и холод впаян.
Спать не могу, тревогою измаян:
Что происходит за моей спиной?
Там белый дьявол стал всему хозяин:
Он кровью упивается парной;
Он, может быть, шлет палачей за мной,
И мне — валяться трупом у окраин.
Всё умерло. Безмолвие, как пресс.
Вдруг дробный звук — далеко там — воскрес;
Вот — ближе — топотом копыт сыпнуло.
Впускаю глаз под штору: там летят
Сорвавшихся четыре белых мулла.
И всадников прозрачных ищет взгляд.

Налетали летние грозы,
Набегали теплые ливни,
И пузырные человечки
Расплясывались по асфальту.
А в комнате хмурой и темной
Человек сидел настоящий
И ничего не делал,
О чем бы стоило вспомнить.

Я грубый холст экрана…
Льном голубым я рос
Средь вешнего тумана
Сквозь бисер летних рос.
Я облачком кудели
Клубился, как руно,
Я струйкою метели
Кружил веретено.
Я белой мог сорочкой
Спускаться с женских плеч,
Воздушной оторочкой
Вдоль реи легкой лечь!
Но нет! В презренном хламе,
Где жизнь боится дня,
Навек в упрямой раме
Распялили меня.
И плоскостью покорной
(Двумерное рядно)
Вишу я в зале черной
Базарного кино.
Я вечной стал мишенью
Для лживого луча,
Что бредит, — зыбкой тенью
Судьбу теней влача.

В лицо мне пахнула сырость
И сладость расцветших лип,
И черная роща тайной
Скользнула впродоль реки.
Порою желтые окна
Зияли среди ветвей, –
Дома ли умалишенных,
Лачуги ли рыбаков.
А справа огромный город
Сверкал, звенел и гудел,
И дуги мостов, как кошки,
Кидались на берег тот.
И древние космы тучи
Менялись, хватая блеск,
И дымной радуги окись,
Играя, вилась над ним.
И зренье мое двоилось,
Двоилась во мне душа:
Налево тянуло в липы,
Направо манило в блеск.
А больше всего хотелось,
Чтоб катер мой шел и шел,
Пока река не вольется
В какой-нибудь океан.

Пол блестит, как желтый мед,
Беспорочен кафель белый,
Окон мелкий переплет
Осенен лозой омшелой.
Запах кофе и тепла,
Ходит маятник, мигая;
Жизнь меж пальцев утекла,
С прялки нитью низбегая.
Так прозрачна тишина,
Так мягка, душой владея…
Но досаден у окна
Пьяный профиль Амадея.

Все любят (много раз я проверял)
Заглядывать в чужие окна, если
Там свет зажжен. Воспитанные люди
Довольствуются, правда, быстрым взглядом,
Чуть замедляя шаг. А я люблю,
Особенно в хороший летний вечер,
Греметь в трамвае по кольцу бульваров,
Когда, как золотые соты, окна
Мелькают по стенам.
Глядишь сквозь них,
Таким спокойствием, таким уютом
Полны там комнаты! Всегда удачно
Поставлены буфет, кровать, кушетка;
Всегда сверкает чайный стол; всегда
Нарядны занавески и картины,
И кажется, что дружная семья,
Прозрачные и радостные люди
Там обитают, что веселый смех
Лишь за трамвайным грохотом не слышен…
На самом деле далеко не так:
Буфет облуплен, и кровать промята;
Несвежи занавески; на картине
Какой-нибудь затрушенный пейзаж
Иль гурия грудастая, а люди
Подсчитывают с радостною злобой,
Кто и в каком объеме жизнь заел
Другому… Чаще — так.
И всё же, всё же
Иллюзия непобедима.
Я
Видал модели под стеклом, — фрегат
Или собор; в хрустальных пресс-папье
Париж или Неаполь; панорамы
В брелоках или ручках — Ниагара,
Везувий, Эйфелева башня. Помню,
На святках «со звездой ходили»; в звездах
Посередине грот бывал — «вертепик»,
Со всем, что надо: ясли и ребенок,
И прочее, — приятно освещенный
Огарочком…
Всё это я любил
За блеск, за четкость, за уют, за воздух.
Не правда ли? Здесь ключ.
Подумать только:
Стена. Стена! Тупая плоскость, камень,
Дурная непрерывность. И ее –
Вдруг пронизает, в третье измеренье
Прорвавшись, блеск и воздух! Есть –
пространство,
Есть — ритм!..
А дом? Подумать только: дом!
Огромная и гулкая коробка,
Где страшно отдается голос; где –
Мрак, нежить, мусор, паутина, крысы.
Громадный череп с выветренным мозгом!
И вдруг — в нем соты, светлые ячейки,
Некрупные, где внятен каждый голос,
Где форточка уже дает прохладу,
Где кафель печки дышит теплотой,
Где самовар шумит, поет пьянино,
Смеются дети…
Вдумайтесь: буфет!
Его чертил безлобый неудачник,
Понасадив каких-то глупых шишек,
Карнизиков ненужных, заострив
Углы, чтобы коленкой натыкаться;
В нем сохла колбаса и прел пирог,
И тараканы подъедали крошки,
В нем плесень пробиралась в закутки,
В нем волгла соль. И тут, мелькнув на миг,
Являет он лишь суть свою: прекрасный
Разлив доски дубовой, ясный лак
И — вещность. Колбасой и пирогом
Не пахнет он, и — неприметны шишки…
Картина! Ну, глядеть — иди в музей.
Лишь Эрмитаж достоин Клод Лоррена
Или Брюллова. В быт идут оглодки, –
Мазня, где нет рисунка, цвета, формы,
Где вместо содержанья — сентимент,
Сей маргарин души. А пролетая,
Ты видишь золотой клинок багета,
Лазури клок, иль крон зеленых сгусток,
Иль плавный выгиб женского бедра.
Опять — лишь суть: обрывок спектров жгучих,
Плоть радуги!..
А люди! Незаметны
Ни скулы грубые, ни узкий лоб,
Ни плоские — облатками — глаза;
Не слышно глупых шуток, злобных вскриков,
Видны тела лишь в их прекрасной сути;
Лицо, чело, движенья умных рук.
Мне не узнать, что это — регистратор,
Та — машинистка, тот — пьянчуга, тот –
Не по летам ретивый старикашка.
Я вижу — вот отец, придя с работы,
Рад отдохнуть; вот мать дает ребенку
Грудь, налитую нежным молоком;
Вот школьник сел за книжку; вот поэт
Глядит в простор, уже перо макая.
Всё — только суть; всё — так, как нужно.
Миг
Достаточен, чтобы схватить всё это
В единстве, в установке, в существе,
В идее, воплощенной зримо.
Правда,
Всё это есть у классиков: трехмерность,
Объемность, расчлененность, свет, и воздух,
И краска, и — та доминанта жизни,
Что в основном стремится вверх и вверх?