Николай Асеев - Лирень

Там стороны света — все те же четыре
Одежды и ветры — все те же, все те же
Под выгибы танца, под ропот псалтыри
Вы будете сниться все реже и реже.

Когда как камень летит Россия
Не помнить чести, не мерять мести
Да что сильнее и что красивей
Когда как камень летит Россия!

Ну вот, ну вот у вас разжижение крови
Надо ее ссыворотить
Полно усы воротить
И хмурить брови.

В сто сорок солнц закат пылал
в июль катилось лето,
была жара,
жара плыла —
на даче было это.
Пригорок Пушкино горбил
Акуловой горою,
а низ горы —
деревней был,
кривился крыш корою.
А за деревнею —
дыра,
и в ту дыру, наверно,
спускалось солнце каждый раз,
медленно и верно.
А завтра
снова
мир залить
вставало солнце ало.
И, день за днем,
ужасно злить,
меня
вот это
стало.
И, так однажды разозлясь,
что в страхе все поблекло
в упор я крикнул солнцу:
«Слазь!
довольно шляться в пекло!»
Я крикнул солнцу:
«Дармоед!
занежен в облака ты.
а тут — не знай ни зим, ни лет,
сиди, рисуй плакаты!»
Я крикнул солнцу:
«Погоди!
послушай, златолобо
чем так,
без дела, заходить
ко мне
на чай зашло бы»,
Что я наделал!
Я погиб!
Ко мне,
по доброй воле,
само,
раскинув луч — шаги,
шагает солнце в поле.
Хочу испуг не показать —
и ретируюсь задом.
Уже в саду его глаза.
Уже проходит садом.
В окошки,
в двери,
в щель войдя,
валилась солнца масса,
ввалилось,
дух переведя,
заговорило басом:
«Гоню обратно я огни,
впервые с сотвореньм,
ты звал меня?
Чаи гони.
гони, поэт, варенье!»
Слеза из глаз у самого —
жара с ума сводила,
но я ему —
на самовар:
«Ну что-ж,
садись, светило!»
Чорт дернул дерзости мои
орать ему —
сконфужен
я сел на уголок скамьи,
боюсь — не вышло-б хуже!
Но странная из солнца ясь
струилась —
и степенность
забыв —
сижу, разговорясь
с светилом, постепенно.
Про то,
про это говорю,
что-де заела Роста,
а солнце:
«Ладно,
не горюй,
смотри на вещи просто!
А мне ты думаешь,
светить
легко?
— Поди, попробуй!
а вот идешь —
взялось идти,
идешь — и светишь в оба!»
Болтали так до темноты —
до бывшей ночи, то-есть.
Какая тьма уж тут!
на ты
мы с ним, совсем освоясь.
И скоро
дружбы не тая,
бью по плечу его я.
А солнце тоже:
«Ты да я,
нас, товарищ, двое!
Пойдем поэт,
взорим,
вспоем
у мира в сером хламе.
я буду солнце лить свое,
а ты — свое,
стихами».
Стена теней,
ночей тюрьма,
под солнц двустволкой пала
стихов и света кутерьма —
сияй, во что попало!
Устанет то, —
и хочет ночь
прилечь —
тупая сонница.
Вдруг — я
во всю светаю мочь —
и снова день трезвонится.
Светить всегда,
светить везде,
до дней последних донца,
светить —
и никаких гвоздей!
вот лозунг мой —
И солнца!

Этот вечер решал —
не в любовники выйти-ль нам?
темно,
никто не увидит нас.
Я наклонился действительно,
и действительно
я
наклонясь
сказал ей.
как добрый родитель:
«Страсти крут обрыв —
будьте добры
отойдите.
Отойдите.
будьте добры.»

Молнию метнула глазами:
«Я видела —
с тобой другая,
ты самый низкий,
ты подлый самый». —
И пошла,
и пошла,
и пошла, ругая.
Я ученый малый, милая,
громыханья оставьте Ваши.
если молния меня не убила —
то гром мне
ей-богу не страшен.

Уже за версту
В капиллярах ненастья и вереска.
Густ и солон тобою туман.
Ты горишь, как лиман,
Обжигая пространства, как пересыпь,
  Огневой солончак
  Растекающихся по стеклу
  Фонарей, Каланча,
  Пронизавшая заревом мглу.

Навстречу, по зареву, от города, как от моря
По воздуху мчатся огромные рощи,
Это — галки; это — крыши, кресты и сады и подворья
Это — галки,
  О ближе и ближе; выше и выше.
  Мимо, мимо проносятся, каркая, мощно, как мачты, за поезд, к Подольску.
    Бушуют и ропщут.
Это вещие, голые ветки, божась чердаками,
    Вылетают на тучу.
Это — черной божбою
Над тобой бьется пригород Тмутараканью
  В падучей.
Это — «Бесы», «Подросток» и «Бедные Люди»
Это — Крымские бани, татары, слободки, Сибирь и бессудье
Это — стаи ворон. — И скворешницы в лапах суков
Подымают модели предместий с издельями
    Гробовщиков.
Уносятся шпалы, рыдая.
Листвой встрепенувшейся свист замутив,
Скользит, задевая краями за ивы
    Захлебывающийся локомотив.
  Считайте места! — Пора, Пора.
  Окрестности взяты на буфера.
Стекло в слезах. Огни. Глаза,
Народу, народу! — Сопят тормаза.

Где-то с шумом падает вода.
Как в платок боготворимой, где-то
Дышут ночью тучи, провода,
Дышут зданья, дышет гром и лето.

Где то с ливнем борется трамвай.
Где то снится каменным метопам
Лошадьми срываемый со свай
Громовержец, правящий потопом.

Где то с шумом падает вода.
Где то театр музеем заподозрен.
Где то реют молний повода.
Где то рвутся каменные ноздри.

Где то ночь весь ливень расструив,
Носится с уже погибшим планом:
Что ни вспышка, — в тучах, меж руин
Пред галлюцинанткой — Геркуланум.

Громом дрожек, с аркады вокзала
На границе безграмотных рощ
Ты развернут, Роман Небывалый,
Сочиненный осенью, в дождь,
Фонарями бульваров, книга
О страдающей в бельэтажах
Сандрильоне всех зол, с интригой
Безсословной слуги в госпожах.

Бовари! Без нее б бакалее
Не пылать за стеклом зеленной.
Не вминался б в суглинок аллеи
Холод мокрых вечерен весной.

Не вперялись бы от ожиданья
Темноты, в пустоте rondez-vous
Оловянные птицы и зданья,
Без нее не знобило б траву.

Колокольня лекарствами с ложки
По Посту не поила бы верб,
И Страстною, по лужам дорожки
Не дрожал гимназический герб.

Я опасаюсь, небеса
Как их, ведут меня к тем самым
Жилым и скользким корпусам,
Где стены — с тенью Мопассана,

Где за болтами жив Бальзак,
Где стали предсказаньем шкапа,
Годами в форточку вползав,
Гнилой декабрь и жуткий запад,

Как неудавшийся пасьянс,
Как выпад карты неминучей.
Honi soit qni mal у penso
Нас только ангел мог измучить,