Александр Големба - Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения

Мы не можем умереть
в тот же день и час.
Значит, прежде примет смерть
кто-нибудь из нас.

В утлой лодочке скольжу
по крутой волне.
Если я опережу –
вспомни обо мне.

Северные зори, зори норда,
всё, что в душах спит забвенно-гордо,
всё, что в сердце дремлет непреложном
памятью о дивно-невозможном, –
на каком вы нас настигли море,
зори норда, северные зори?
У какого колдовали фьорда,
северные зори, зори норда?
Это в сердце каждом затаилось,
тайно, будто шалость и немилость, –
это плачет в каждом уголочке
и доводит до греха и точки!
Может, вам мила не эта длинность,
а Европы давняя срединность,
из Варяг путь в Греки да в Булгары,
свет Украйны, Австрия, Мадьяры?
Но над вами полыхают гордо
северные зори, зори норда,
знаменья немыслимой эпохи,
полюса магнитные сполохи
у вонзенного в отроги фьорда, –
северные зори, зори норда, –
память о когда-то бывшей моде,
Скания, наперекор природе, –
с вечной жизнью в вековечном споре,
зори норда, северные зори!

Весна тревожных ожиданий,
тревожных дней, тревожных бед,
к чему мечтать о славе ранней,
когда и так затмился свет?
Весна тревожных ожиданий,
тревожных дней, тревожных бед.

Зима извечных испытаний,
густых тревог, святых обид, —
к чему мечтать о славе ранней,
когда вокруг стоглазый быт?
Зима извечных испытаний,
пустых тревог, слепых обид.

Но где-то есть святое лето
в блаженно-золотой пыли,
в невыплаканной песне света,
в загаре бронзовой земли,
где жизнь ютится, недопета,
в блаженно-золотой пыли.

А мне милей немая осень,
глухая осень бытия, –
и всё, что кротким сердцем сносим,
и звезды крупного литья, –
а мне милей молчунья-осень
в кленовой желчи бытия!

Я живу на земле, я земной,
я люблю эту влажную землю,
я приемлю и стужу и зной,
я и горе и радость приемлю.

Потому что степная земля
опьянила меня с колыбели,
потому что ее тополя
над моим пробужденьем шумели.

Потому что ее ковыли
поутру распушили султаны,
потому что ее журавли
окликают меня неустанно.

Потому что вода молода,
только стоит к воде наклониться,
потому что большая вода
по весне замутила криницу.

Потому что, почти невесом,
о края облаков спотыкаясь,
на тележное колесо
опустился серебряный аист.

Стужа приходит в людские дома,
с ветром беседует строго и смело, –
вот уже грузная белая тьма
на замерзающих стеклах осела.

С нею беседовать нам нелегко,
странно глядит она в очи гулякам, –
зодиакальным таинственным знаком
звезд проливается молоко.

Нет холодней этой россыпи звезд,
нет холодней этой мелочи звездной, –
вот он, хрустальный сверкающий мост, сооруженный над бездною грозной!

Грузная, вязкая, милая тьма
на замерзающих окнах мерцает, –
стужа приходит в людские дома,
бедное сердце покоя не знает.

Мне кажется, что теплой лапой
нас обнимает синева, –
она по-своему права,
как прав берущий жизнь с нахрапа!

Люди видят синеву,
наяву,
как я эту синеву
назову?

Разрешите это сами,
опишите цель,
назовите небесами
химмель, эивэн, сьель!

Это – Печаль и Нега,
это судьба жива:
это – Поэма Снега,
искренние слова, –
может быть, чуточку выспренние,
искренние слова!

Встань и к стеклу прильни:
видишь – огни, огни,
знаки тепла и ночлега,
скромные торжества…
Это Поэма Снега,
пристальные слова, –
может быть, чуть неистовые,
пристальные слова!

Знаешь любовь и зрелость,
старости серебро, –
всё, что душе приелось,
знаешь позор и добро, –
всё, как водилось исстари,
всё, как невинность искренне,
всё, как толчок разбега,
прочее – трын-трава!
Это Поэма Снега,
истинные слова!

Гроза. Удушье. Дымоход.
Какой-то вечности начало.
И шеститрубный пароход
у сумасшедшего причала.

Как невозможность и исход.

Гроза. И омут. Рокот вод.
Офелия не отвечала,
когда Природа жезл вручала
Поэме Счастья и Невзгод.

Кто хочет жить в очарованьи лета,
среди сплошной житейской кутерьмы,
когда душа поэзией согрета
вдали от подло-суетной зимы?
Кто хочет видеть, как в ее чертогах,
припудрив солью золотой висок,
живет рассвет? Он зелен и высок,
и в рог трубит он на земных дорогах.
Зима, зима выходит из ворот,
в святых дугах скрипят ее полозья,
и я бы мог сказать об этом в прозе,
а не топорщить рифмы голосок.

А я бы мог, по клавишам стуча,
пружиной тормоша каретки скрежет,
вздыхать, что мир мою тропу разрежет,
не подарив за то ни калача!
Тревожная мятежная судьба
горит в глазах ухода и разрыва:
она как грива, как простое диво
и как непротолченая труба!

Едва ль к стихам моим потребна глосса,
телега жизни мне явилась вдруг:
в каких песках скрипят ее колеса,
как голос замыкает счастья круг!
А ведь поэт глядит на вещи косо,
особенно когда мозгами туг!
Вновь лето перед ним. Зеленый луг.
Вновь прима-балерининый вертлуг
вздымается подобием откоса…
Иль всё это лирический недуг?

– Зачем мы на свете живем?
– Наверное, чтобы глядеть,
как яркое солнце зари
восходит в лазури над нами,
как прямо в глаза бытию
смеется закатная медь,
как прямо в закатную медь
ложится холодное пламя.

Солнцеликое, ты лучей не прячь,
не прикидывайся лучиною!
В пиджачке нараспашку выходит грач
поразмять сочлененья грачиные.

И жемчужного цвета рубаха на нем,
свежевыстиранная, топорщится,
и леггорнов гребни горят огнем,
и лепечет сорока-спорщица.

Рыжий щебень бит да кирпич негож
под распахнутой снежной шубою:
переулок наш до чего похож
на гребенку щербатозубую!