Александр Големба - Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения

среди облезлых этих стен,
среди наяд из алебастра,
где ночь и мрак, где тишь и плен,
где жизнь не стоит и пиастра,

где только астры в наготе,
когда уж нам весь мир несносен,
подобны знобкой пустоте,
грустят, махровые, под осень.

Желтый шар на небосводе,
предок черной головни;
друг мой, лето на исходе,
лето скорбью помяни!
Разве первым было лето
в жизни нашей и твоей?
Так пойдем по тропам света,
эти тропы всех верней!
Милый друг мой, на двуколку
грузят скарб былых утрат,
так поплачем втихомолку,
будет смех мудрей стократ!
Будет ночь и небо в звездах,
как парное молоко.
Синий воздух, дикий воздух,
только дышится легко!

Знаешь, мне всего дороже
осень, зябкая до дрожи,
холод утренней звезды,
солнце горечи и грусти
и в глубоком захолустьи
задремавшие сады.

Осень кожуры и гнили,
осень в партах и черниле,
осень первых единиц,
осень в ставнях, осень в досках,
осень в сельтерских киосках,
осень выдуманных лиц!

И легка, как пух лебяжий,
облаков седая страсть,
осень в рыжем камуфляже
надышаться хочет всласть,
корпуса многоэтажий –
леопардовая масть!

Чужих утрат листаются страницы,
а на душе разгульно и светло:
есть солнце осени, как солнце Аустерлица,
есть слезы осени, как дождик Ватерло.

В туманы снов больное сердце вбросим,
в сплетенья гроз недужное швырнем, –
по площадям идет земная осень,
ересиарх свершает ход конем.

Слова, слова, безумная растрата
печальных слов и радостных тревог, –
они летят, как всадники Мюрата,
былых империй гневный эпилог.

В душе моей всё тише, всё темнее,
всё глуше поступь дней, ночей, минут.
У сизых глаз расстрелянного Нея
недели униженья проплывут.

Уходит ямб, рождается гекзаметр,
судьба любви капризна и темна, –
в лесах Денис Давыдов партизанит,
казацкая белеет седина.

Судьба любви в ристалищах азарта,
высокий купол ладаном пропах, —
помпезная гробница Бонапарта, –
людских мечтаний утлый саркофаг.

Пора посторониться и смириться,
забыть любовь – что было, то прошло.
Есть солнце осени, как солнце Аустерлица,
есть слезы осени, как дождик Ватерло.

Это осень винограда,
осень – сон ее глубок!
Благосклонная награда
синеглазых лежебок!

Осень — день густо-лиловый,
сладость яблок и вина,
осень персиков в столовой,
синих полдней у окна.

Вот какая эта осень!
Вот какая эта блажь!
А в киоске мы попросим
красно-синий карандаш.

Нарисуем небо синим,
красным – листьев перепляс,
а потом — замрем, застынем,
не смежая зорких глаз.

Ты хорошо рифмуешься, Листва!

В тебе, янтарной, и в тебе, зеленой,
всем трепетом Природы наделенной,
торжественность законов естества,
неповторимость истины влюбленной,
бессмертья непреложные права.

Когда оледенелые пределы
сдает нам льдистый полюс напрокат,
свои ладьи, ковчеги, каравеллы
со стапелей спускает Листопад.

По стольным городам и захолустьям,
везде, где вихрь вступил в свои права,
с верховий дальних к отдаленным устьям
плывут твои флотилии, Листва!

Я шелест твой, я шорох твой прославлю,
и речь, и отрицанье немоты:
как ты шумишь в осеннем Ярославле,
как в Астрахани ниспадаешь ты!

О, этот ворох, этот хрупкий ворох!
Поблекшая трава на косогорах!
О, этот город, чистый и льняной!
И кажется, о волковских актерах
здесь Прошлое беседует со мной.

О, этот шелест, этот добрый шелест!
Увядший лист прекрасен и суров,
как крепостных актрис простая прелесть
и живопись домашних маляров.

А по весне – зеленая обнова,
и вновь лазурь, и снова синева;
а что если секрет искусства слова,
и всяческих искусств первооснова,
и вдохновений всех первооснова
в тебе, тысячелетняя Листва?

Журавлиный рассвет, словно войско в сияющих латах,
облака, облака, оклубившие горний предел:
окрыленное племя, орлиное племя крылатых,
я прославлю тебя, я прославлю твой звонкий удел.

Я прославлю тебя, я приму твое легкое бремя,
от обиды, и сглаза, и скорби, и смерти храним, –
надвигается день, надвигается новое время,
пусть же крылья твои затрепещут над сердцем моим!

Пусть над сердцем моим затрепещут прозрачные крылья,
над судьбиной моей, над одной из обычных судьбин!
На земле листопад, на земле лопухи и будылья,
нити бабьего лета белеют на гроздьях рябин.

Разве я пригвожден, разве перержавевшие гвозди
пригвоздили к порогу мою многогрешную грудь?
Пусть мне губы сведет злая горечь рябиновых гроздий
я хотел бы взлететь, я хотел бы крылами взмахнуть.

Я крылами взмахну и, взмахнув молодыми крылами,
полечу на восток, а потом на кровавый закат,
а рябиновый сок – это вовсе не терпкое пламя,
ибо горечь его – это горечь последних утрат.

Это горечь утрат, это самая горькая кара
за чужие грехи. Червоточина в теле плода.
На земле листопад. И топорщатся крылья Икара,
и седого Дедала минует большая беда.

Расточаются хмари и ширится зыбкая просинь,
и пушистые лисы ютятся в чащобе лесной,
и сгущается синь, и внезапно кончается осень,
и плаксивая осень сменяется вербной весной.

В небе вьются стрижи. На карнизах щебечут касатки,
и багровые грудки вздымает чета снегирей.
На весеннем базаре уже открывают палатки,
и серебряный мир громыхает у наших дверей.

Приближается день. Приближается новое время.
Облака, облака, облака замерцали во мгле.
Над зеленой землей пронеслось журавлиное племя,
сизокрылая радость прошла по зеленой земле.

На зеленой земле наливаются пышные травы,
разграфленная десть остывает на шатком столе,
Долгожданное утро любви, и надежды, и славы,
долгожданное утро шумит на зеленой земле.

Душой постигни тишину
лесного пестрого ковчега,
где осень, осень или нега,
или святой сюрприз ночлега,
иль жизнь в оранжевом плену.