Александр Големба - Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения

Душой постигни тишину,
как пробужденье первоснега
или как обморок, весну
предсказывающий, в тревоге.
Душой войди в свои чертоги,
где свет лелеет тишину!

Когда сочится ветер сквозь листву,
как сквозь иголки – моросящий дождик,
мне кажется, что я еще живу,
как одичалый выспренний художник,

который жадно хочет говорить
с далеким неосознанным потомством,
который хочет воздух перерыть,
как доблестный орган в соборе Домском!

Потом стихает Осени пожар
и виснет мост на всех своих опорах, –
потом вплывает Осень-Госпожа
в шатры лесов иль в их блаженный шорох
и, в золотистом кружеве кружа,
витает в торжествующих повторах!

И в кружевом извитую листву
вплетается завистливая дата:
мне кажется, что я еще живу,
как живописец истинный когда-то.

Не долетают чайки до лесной
глуши. И мне, пожалуй, только снится,
что поклялась хвастливая синица
над морем вспыхнуть листьев желтизной!

Ах, сколько слез еще со мной, со мной,
ах, сколько лет в душе моей теснится, –
но поклялась надменная синица огнем
тоски взметнуться над волной!

Это пятое время года,
не как прочие времена:
человеческая природа
пробуждается ото сна.

Голубеют земные реки,
и, дурное успев побороть,
всё хорошее в человеке
обретает и кровь и плоть.

Он опять не один на свете,
неприкаянный нелюдим;
он на звезды глядит, как дети,
ну а мы на него глядим.

Не запекшейся в сердце раной
и не тем, как душой поник, –
мы улыбкой его долгожданной
утешаемся в некий миг!

Он у неба не просит: «Сжалься!»
весь он облако и земля;
расцветают тонкие пальцы,
словно веточки миндаля.

Ты глядишь на меня, Природа,
ну а я на тебя смотрю, –
это пятое время года,
неизвестное календарю!

В это время года впервые
обращается счастья круг, –
в миг, когда говорят немые,
обретают глухие слух.

Это светлый миг лицезренья
потаенных досель путей, –
это радостный день прозренья
всех слепых на планете всей.

Это трех измерений бремя
и четвертого – непокой,
это в нашем земном эдеме
пробужденье души людской.

Эпохою металла и стекла
мы чванно называли нашу эру,
но невозбранно наша кровь текла
и наполняла мира полусферу:
печаль мутила наши зеркала.

Кони темной проседи,
дивной красоты
в ночь вселенной вбросили
алые хвосты:
кони быстрой поступи,
яростных примет
мчатся високосными
кольцами планет.
Кони мои, лошади,
кони первый класс,
до чего ж хорошие
челочки у вас,
до чего ж отличные
уши и бока,
кони необычные,
радость седока.
Вас кормить не надобно,
ваше стойло – ночь,
темными шарадами
вы летите прочь,
темными загадками
в темную судьбу,
с голубыми прядками,
с вызвездью на лбу.

В юный мир весенних почек,
с тростью толстою в руке,
он вступает, старый летчик
в чесучовом пиджаке.

Узкоплечий и сутулый,
незаметный старичок –
выступающие скулы
и сухой пергамент щек.

Что ж! Пошел восьмой десяток:
жизнь была к нему добра,
только пращуру крылатых
на покой уже пора.

А когда-то в день багряный,
в золотое торжество
неуклюжие «фарманы»
поднимали и его.

И народ обыкновенный
расшумелся и притих,
и гремел оркестр военный
яркой медью духовых.

А когда-то над Касторной,
сталью рельс, травой полян
проносился тенью черной
незалатанный биплан.

Тень крыла его ширяла
по некошеной траве,
слава след его теряла
в горной синей мураве!

Сел бы он, захлопнул дверцу,
взвился б ввысь в небесный быт,
да хромающее сердце
подниматься не велит.

И глядит он, старый летчик,
сквозь сплетения ветвей,
сквозь налив весенних почек,
в ясный мир мечты своей:

там, заламывая крылья,
синеву беря в полон,
пролетает эскадрилья
реактивных веретен.

И глядит он, авиатор,
в синеву из-под руки,
и за стеклами двойными
слезы теплые легки.

Между тем как вздыхает забота
в кузовах голубой тишины, —
неким ангельским чувством
полета небожители наделены.
И о чем они плачут ночами,
знают только лазурь да судьба;
и как крылья у них за плечами
вырастают земные гроба.
Человек, обретающий крылья,
дьяволеныш кошмаров земли,
вознесись над бесплодною пылью
и развейся, истаяв вдали.
Перехожий, прохожий калика,
не вступая с вселенною в спор,
перед святостью Божьего лика
опусти свой двусмысленный взор.
Обреченному жить неохота,
но в шатрах голубой тишины
неким сказочным чувством полета
небожители наделены!

Люблю деревянный ящик,
эфирных приют голубей,
веселый вокзал настоящих
и выдуманных скорбей.

Люблю стоголосое пенье,
лингвистов таинственный вой,
живые аккорды шопеньи
над полузаснувшей Москвой.

И это Попова наследство,
волшебную эту молву,
невнятную музыку детства
печалью своей назову!

Люблю я смычки лимитрофьи,
тоску канифоли сберечь –
Шопена лирический профиль,
певцов замогильную речь!

Вселенную снова облапив,
разбив элегический лед,
шеллачной пластинкой Шаляпин
из пышного гроба встает.

Люблю золотые раздоры,
разрядов тревожную грусть —
и весь этот Ящик Пандоры,
как в детстве, учу наизусть.

Не призрак длинного рубля
влечет в далекие скитанья,
а некий блеск, земное таянье
и водный образ корабля.
Он где-то там – на грани вод,
описанный в житейских книгах,
он где-то там – на грани вод,
в атмосферических веригах
еще не узнанный – плывет.
Не призрак длинного рубля
меня влечет в простор стихии,
а подчиненный мусикии ,
предвечный, как зрачки сухие,
морозный образ корабля.
Плыви. Отчаливай. Звени.
Томись в девическом законе
и в паруса на небосклоне
лазурь безумья заверни!